Журнал «Если» - «Если», 1999 № 03

Комфортный текст должен обладать способностью оптимизировать и уточнять картину мира «пользователя», не ставя ее, однако, под сомнение. Иными словами, он стимулирует «развитие без развития», то есть провоцирует лишь такие изменения личности, которые препятствуют возникновению новых сущностей.

Может быть, это не так плохо, поскольку трудно и больно, а с прагматической точки зрения еще и совершенно бесполезно все время меняться, отрицая себя прежнего. В самом деле: «А чего это вы из воды выпрыгиваете?» Как и всякая структурно-устойчивая система, психика стремится прийти в состояние с наименьшей собственной энергией (то есть минимальным количеством противоречий) и навсегда остаться в нем. В этом состоянии душа находится в кажущейся гармонии с Космосом. «Кажущейся», потому что истинный Космос непрерывно меняется, поглощая новые и новые сущности… в конце концов, он поглотит, конечно, и тот уравновешенный «райский сад», который адепт комфорта путает с Мирозданием. В этой ситуации собственные состояния психики (называемые субличностями), не пытаясь конструктивно решить возникающие между ними конфликты, поддерживают видимость мира и добрососедских отношений… пожалуй, это может быть названо счастьем. Как это было в старом культовом фильме «Отроки во Вселенной»? «Мы сделаем вас счастливыми…»

«Комфортная» литература существовала всегда. Проблема не в том, что ныне она заняла все отведенные ей экологические ниши и продолжает завоевывать «жизненное пространство». Суть «кризиса перепотребления» — в априорном восприятии всех текстов как комфортных.

Первый «звоночек» прозвучал в далеком уже 1995 г., когда завершающий том «Опоздавших к лету» А.Лазарчука не вызвал заметного резонанса в среде профессиональных читателей-фэнов. Уже тогда был поставлен под сомнение критерий «хорошая книга — умная книга». Но, по крайней мере, сложному тексту еще отдавали должное.

Ныне первой и наиболее естественной реакцией на «заумь» является не желание возвыситься до высоты текста, не естественное признание: «Ваше Высочество, своим разумением вы превзошли древних. Для меня ваши мысли недоступны», — а скорее, предпринятая не столь уж негодными средствами попытка упростить текст, редуцировать его к своему уровню восприятия. Так некомфортную книгу делают комфортной.

Осенью вышла четвертая часть «шрайковского» цикла Дэна Симмонса — «Восход Эндимиона». Читательской реакцией на нее (я вновь имею в виду прежде всего профессиональных читателей) было раздраженное недоумение. Автора обвиняли во всех смертных грехах — любви к мелодраме, незнании физики, недостоверности поведения героев, этической несостоятельности замысла, логических неувязках. Религиозная концепция книги вызвала упреки в плохом знании Симмонсом буддизма и непонимании христианства. Увы, я никого не могу осудить — добрая половина этих упреков принадлежала мне самому.

Между тем достаточно перелистать первые книги тетралогии (они вышли и, соответственно, были прочитаны в предыдущую эпоху), чтобы почувствовать легкий душевный дискомфорт, от которого мы как-то отвыкли. Ведь, «вспомнив все», придется согласиться, что автор «Гипериона» и физику знал, и в философии разбирался, и концы с концами умел сплести в такой системе, как Гегемония Человечества с ее сложнейшим переплетением политических, семиотических, социальных структур, образованных конфликтным взаимопроникновением двух разумов, один из которых носит некротический характер. Эрудиция и интеллект писателя ощущаются в текстах настолько явно, что фраза «Симмонс не знал» должна восприниматься как катахреза.

Аналогичных упреков удостоился и роман В.Пелевина «Чапаев и Пустота». Разница в том, что В.Пелевина заметили в «толстых» журналах, где вошло в моду лениво поругивать роман за «недостоверное изображение буддизма» и отсутствие новизны. Кто-то из критиков умудрился выразить сожаление, что автор «не дорос» до понимая христианского вероучения. Всё очень красиво и наукообразно, вот только В.Пелевин о буддизме не писал. И о христианстве тоже. В общем, как сказал бы Спрут Спиридон, редуцирование текста — это «искусство определять новые явления старыми терминами». Боюсь, в наши дни читательская и писательская критика объяснила бы Иешуа, что он излишне увлекся восточными религиями, в частности, зороастризмом, но не сумел понять их до конца и потому многое напутал. («Видел я ваш хваленый МиГ-15. «Мессершмит» как «мессершмит», только крылья какие-то косые…»)