Ал. Буртынский - Искатель. 1983. Выпуск №1

— Я все слышал, — произнес Антон, почти не различая собственных слов: голос отдавался в ушах гулко, точно в мембране. — Он кто? Провокатор?

Борис пожал плечами, в серых, всегда спокойно-непреклонных глазах его, в сжатой прорези рта под щеточкой усов мелькнула усмешка.

— А если и впрямь поразмыслить? — Антон говорил совсем тихо, соразмеряя голос с глухотой и косясь на дверь. — Обманем немцев?

У Бориса знакомо затвердели скулы, взгляд стал чужим, отрешенным.

— А что, черт возьми! — прошептал Антон, пристыженный и разозленный молчанием Бориса и своей растерянностью. — Главное, вырваться, добраться до своих, а там все расскажем. А здесь? Ты-то выдержишь?

Антон осекся на полуслове, чувствуя, как горят щеки. Борис не ответил, лишь выдохнул одними ноздрями, не разжимая губ, поднялся и пошел в свой угол. Под ним застонала ржавая койка.

За окном мерцали звезды — низкие, крупные, совсем как в детстве. Только изредка во тьме перекликались часовые, и голоса их отдавались в висках тягучей наплывавшей волнами болью. Он все ждал, что Борис заговорит первым. Но тот молчал. Потому что был прав…

«Он всегда был прав, — желчно подумал Антон, — еще в институте. Всегда и во всем…»

Бывало, на собраниях садился впереди, выступал сразу же за докладчиком жестко, бескомпромиссно, любой пустячный, казалось бы, проступок в его устах обретал пугающую подоплеку. А его, Антона, пытавшегося смягчить оргвыводы, называл добрячком. И еще зеленым школяром. Вот и сейчас его наивная уловка — обмануть немцев — разве не школярство? — Ганс, — раздалось за окном, — ступай ужинать. Там тебе суп оставлен. Прекрасная вещь — мясо с клецками… Ночь текла тоскливо, снова стало подташнивать, тупо саднил затылок. Он лежал в темноте, будто на дне могилы, над. которой изредка звучал говор сменявшихся часовых.

Потом в окно вплыла луна, и на смято лежавшей гимнастерке тускло вспыхнула пуговичка. Он опять подумал, что там, в телеге, он был в одной исподней. И вдруг его словно обожгло, казалось, в призрачном свете он разглядел строчку над карманом, там внутри, за подкладкой, хранилась фотография отца в чекистской форме. Он схватил гимнастерку, пошарил, помял в знакомом месте — пусто, фотокарточки не было.

Он даже взмок, откинувшись на койке. Давила тишина. Тело было липким, и руки, лежавшие на груди, слегка дрожали.

— Борь, — позвал он тихо, словно их могли услышать за окном, — спишь?

— Без задних ног.

Антон помолчал. Говорить об исчезнувшей карточке не имело смысла, только зря травить душу. Он должен был оставить ее на базе вместе с документами. Забыл. Теперь лучше не думать о последствиях. Спросил внезапно осипшим голосом:

— Что делать будем?

— Бегать. Из угла в угол. Или биться головой об стенку… — И, помолчав, чуть тише добавил: — Извини, нервы…

Вот как. Стало быть, Боря тоже не без нервов. И снова эта бесшабашная мысль, рождавшая беспричинное, невесть откуда взявшееся облегчение, что все обойдется. Словно открылся внутри некий тайничок, куда и тяжко лезть, а придется, иного выхода нет… Согласишься, а тебя сочтут за предателя. Да еще это фото… Ах, все-таки было в этом до соблазна легком решении нечто нечистое, о чем не хотелось думать.

Былое… Институтские денечки, радости, печали, даже Клавкина «измена» их детской дружбе, — все это было далеко-далеко, в ином мире, куда уже нет возврата.

Тонко зазвенело в ушах, погасли звезды, и он канул в забытье, как в трясину, над которой, всплывало сморщенное лицо с клыкастым ртом. От него исходила тихая ласка, в костлявой руке зажат нож. И он все тянулся к Антону с ножом и улыбкой. Антон убегал, где-то впереди, как в тумане, знакомо сияли лучистые карие глаза, зовуще, смятенно, отчаянно. Он рвался к ним на ватных ногах, задыхаясь, чувствуя за собой чужое хрипение, ясно до жути сознавал, что горбун в любое мгновение может его настигнуть и лишь нарочно не спешит, давая выбиться из сил… Очнувшись, не сразу понял, спит он или все еще продолжается бред.

В слабо освещенном квадрате распахнутой двери маячила фигура горбуна.

— Верхогляд! — И снова тихим, вкрадчивым фальцетом: — Вью-юнош, ты, ты, у окошечка. Па-адъем!

Он все еще смотрел, не отзываясь, не. в силах шевельнуться. Горбун подошел к койке, легонько пнул в плечо.

— Тебе говорят! На выход…

С той минуты, когда старик поднял его и передал здоровенному мордастому немцу, время словно перестало существовать, и он, шагая по сумеречному коридору с тусклой лампой под потолком, ощущал себя в какой-то душной прозрачной и хрупкой оболочке.