Майкл Мэнсон - Конан и дар Митры

Киммерийцу же приходилось путешествовать днем, под палящим солнцем. Возможно, ночами идти было бы легче, но тогда в светлое время ему пришлось бы спать, а в этой пустыне ему не встретилось ни скал, ни больших валунов - ничего, что давало бы хоть клочок тени. На многие тысячи шагов тянулись пески, ровные и сыпучие; их сменяли пологие барханы, похожие на застывшие морские валы, либо каменистая почва, покрытая щебнем, иссеченная трещинами. Идти по мелким камням было труднее всего; обувь Конана вскоре не выдержала, и теперь, пересекая щебеночные осыпи, он оставлял за собой кровавый след.

Но все это - и жажда, и раны, и палящее солнце - казалось ему не стоящим внимания. Он не сомневался, что дойдет; он чувствовал меру своих сил и верил, что их хватит, чтобы на равных потягаться с пустыней. Еще Конана поддерживала мысль о том, что многие прошли этой дорогой до него десятки, если не сотни людей. Троих он знал сам, и хотя все трое были крепкими людьми, родились они все же не в Киммерии. Да, эти люди относились к могучей породе - и аквилонец Фарал, странник в сером плаще, и Маленький Брат, хитроумный бритунец, и Рагар из Аргоса по прозвищу Утес; однако Конан полагал, что он сильнее любого из этой троицы. Они больше знали и больше умели, им подчинялись таинственные силы Мироздания и, возможно, они лучше владели оружием; но путешествие в пустыне требовало прежде всего выносливости и грубой физической мощи. Итак, обладая и тем, и другим, Конан не сомневался, что повторит путь, которым прошли прежние Ученики.

Тем не менее, он был осторожен и расчетлив, как истый варвар, всосавший с материнским молоком умение выживать всюду - даже там, где околеет с голода волк и высохнет на солнце ящерица. Главной заботой была вода - и Конан пил ее крохотными глотками, утром и вечером, не позволяя себе прикоснуться к бурдюкам во время дневного перехода. Он знал, что без воды не сможет есть - чтобы протолкнуть в глотку сушеное мясо, нужно было хоть немного ее смочить. В любом другом месте ему удалось бы выдержать без воды восемь или десять дней и вдвое дольше - без пищи, но жаркое солнце пустыни выкачивало влагу из тела словно насос; тут он мог рассчитывать на два-три дня, не больше.

Бурдюки тем временем пустели, и вскоре, распоров их ножом, киммериец слизал последние капли воды. Это его не обеспокоило; на горизонте уже темнела иззубренная темная полоска гор. Еще немного, и он до них доберется, доковыляет, доползет... Однако последнее его не устраивало; ему хотелось появиться перед Учителем твердо держась на ногах, подобно человеку, а не ползучему гаду. Может быть, эта жуткая дорога по пустыне являлась своего рода испытанием, проверкой мужества и упорства будущего ученика? Если так, думал Конан, надо приберечь капельку сил, чтобы встретиться с наставником достойно, как положено воину, привыкшему переносить тяготы долгих и трудных походов.

Памятуя об этом, он исхитрился ночью изловить змею. Большой риск, если учесть размеры и подвижность пустынных гадов, струившихся по песку точно черные молнии; но Конан оказался быстрее. Освежевав свою добычу, он съел ее сырой, ибо ни веток, ни травы тут не было, и наутро с новыми силами отправился в путь. Змеиная плоть показалась ему отвратительной, но у нее было одно достоинство: холодная и скользкая, она немного утолила палящую жажду.

Но вскоре жажда вернулась. Она терзала его без перерыва, будто голодный зверь, раскаленными клещами сжимала горло, впивалась в желудок, моливший о капле влаги; от нее трескались губы, язык становился похожим на вбитый в горло кол. Конан, однако, двигался вперед, к выраставшему на севере горному хребту, упрямо переставляя ноги и стараясь не думать о воде; тем не менее, потоки и водопады всего мира звенели у него в ушах.

Наконец пришел день, когда в воздухе повеяло запахом нагретого камня и песчаный грунт под дырявыми подошвами сапог словно бы стал плотнее. Конан поднял голову, смахнул пот со лба и огляделся.

Перед ним, упираясь в небеса изрезанной вершиной, вставал огромный бурый конус древнего вулкана. Его пологие склоны, где - сравнительно ровные, где - покрытые трещинами или бугрящиеся уступами и карнизами, уходили вверх, обожженные солнцем, иссеченные ветрами; следы старых лавовых потоков казались застывшими реками с темной водой. Над макушкой каменного исполина киммериец не заметил ни дыма, ни дрожания нагретого воздуха: вулкан был мертв, и мертв давно. Впрочем, быть может, он всего лишь задремал? Уснул тысячелетним сном, как умеют спать только горы?