Агоп Мелконян - Бедный мой Бернардье

- Это всего лишь театр, мистер Уэбстер, - говорю я, поравнявшись со сторожем. - В театре все не настоящее, это просто игра. Роли у нас такие, а вообще-то мы живы-здоровы.

- Не знаю, не знаю.

- В театре всё иллюзия, понимаете?

Он поворачивается ко мне, и я по глазам вижу: слова мои брошены на ветер.

- Я человек без образования, принц. Награда за доблесть, правда, имеется, но в таких вещах, как театр, я не разбираюсь. Какого понимания вы от меня ждете? - Уэбстер отворачивается от меня и спешит к спасительному островку разума с призрачными бледножелтыми лунами.

Вот тут-то я и зарыдал безутешно, оплакивая Бернардье, себя самого и унесенный водой красивый венок из ромашек с головы 4-МН-ЮЗ...

Понятны тебе мои сомнения, Принцесса? Готов поклясться на своем мече: в утробе утра затаился эмбрион уродливого страха. Взойдет солнце, высушит росу, но не растают всю ночь терзавшие меня сомненья и не прогнать беспокойства, комком засевшего в горле. Во мраке мне видны их неровные тени, горбатые и уродливые, слышны осторожные шаги, прерывистое дыхание, улавливается даже стук сердец. В воздухе пахнет опасностью, немытыми мужскими телами и позором. Когда первые лучи солнца потеснят тьму, ты тоже различишь их в неверном утреннем свете - бездарные плотные мазки на сером полотне последнего дня.

Клянусь, Принцесса, нынешний день станет последним. Бернардье спит, спишь и ты, и все вы спите, один я бодрствую: упросил Бернардье не выключать меня на ночь, потому что этой ночью мне нельзя спать, ибо это последняя ночь мира. Клянусь, сегодня нашему миру придет конец.

Разумеется, сохранятся Уэльс, Альфретон, Менсфилд, Дархэм, Сандерленд, сохранится всё, что принадлежит им и крепко заморожено или находится в анабиозе: сохранятся ампулы, полиция сверхнравственности, шлепанцы, поливизоры, пробирки с искусственно зачатыми детьми, топографические иконы с изображением Христа и квадрофонические мессы - все это уцелеет, поскольку запрограммировано так, чтобы уцелеть, - об этом заботится не один искусственный интеллект, и все следят за тем, чтобы весь инвентарь этого музея восковых фигур остался в целости и сохранности. Хорошо отлаженная машина эта будет действовать и ныне, и присно, и во веки веков, попрежнему точно и неутомимо, подобно перпетуум-мобиле.

А знаешь, почему, Принцесса? Потому что машина не знает сомнений.

Она контролирует всё на свете, всё на свете перема лывает и превращает в прибыль. Принимает и обрабатывает сырье, создавая блага.

Любовь, воздух и свет она обращает в c$.!ab" . Их мир потому и уцелеет, что сконструирован на вечные времена; параметры его заданы на тысячелетия вперед, он совершен в своей надежности, а наш крошечный мирок доживает свою последнюю ночь, ибо он исполнен страстей и побута.форски хрупок. Они убеждены в своем совершенстве и величии, а мы - истерзавшиеся сомнениями, робкие тени; победа всегда остается за ними, ведь мы - всего лишь картинки, вырезанные из листа с горьким привкусом.

Неужели ты их не слышишь? Не видишь их крадущихся теней?

Не стану скрывать от тебя: я боюсь за Бернардье.

Он человек, его капризные механизмы не выдержат, ты ведь знаешь, как любит от театр и всех нас. Да и нам-то что делать без Бернардье?

Тш-ш, тихо! Похоже, кто-то подбирается к нам...

Вот-вот они будут здесь, Принцесса, в любой момент нас может захлестнуть их ненависть, а я еще не сказал тебе самое важное: порой мне кажется, будто я превращаюсь в человека. Бывает с тобой такое?

Иногда, особенно на сцене, вдруг начисто забываю, что я биоробот. А ты? Если я двигаюсь, говорю и мыслю, как человек, значит, я и есть человек. Как Бернардье, как Уэбстер.

Что до сомнений, то они начинаются с вопроса: а стоит ли быть человеком?

Никому не нужным фанатиком - вроде Бернардье. Маленьким и робким, как Уэбстер. Сомневающимся и несчастным - наподобие Гамлета. Или отвратительно гадким, как доктор Моорли. Вот какие они, люди. Так как же, Принцесса, стоит на них походить?

У них есть всё. Есть больше, чем необходимо белковому организму, чтобы уцелеть на этой планете. Им хватило бы и пищи, огг.я и книг, но они обзавелись всем, что только может вообразить себе избалованный самовлюбленный гордец. Они как переполненные бокалы, потому их и невозможно заставить откликнуться.

Смотри - сами же придумали театр, а потом? Мы скорбим, влюбляемся, рыдаем, падаем замертво, а они не отзываются звоном! Им не нужен театр, а значит - они сами себе не нужны, вот что я думаю! А ты?