Павел Амнуэль - Имя твоё...

После гибели Никиты я вспомнил ту дискуссию и даже сделал кое-какие сопоставления. Похоже, что Дозорцев (к тому времени в институте он уже не работал, и спорить было не с кем) более правильно смотрел на вещи, чем мой шеф, а с ним и вся наша лаборатория. Стресс мешает. Если бы Никита был спокоен во время сеансов, мы имели бы гораздо более объективную информацию о произошедшем. Не исключено, что он остался бы жив. Нужно было вводить реципиенту успокаивающие препараты перед началом сеанса, а не те возбуждающие подсознание средства, от которых ждали истинного прорыва.

В спокойном мозгу вообще нет плотин, ограждающих сознание от внешнего воздействия. Спокойный и вяло реагирующий на раздражители мозг – плохой материал для экспериментов. Обычный средний человек, довольный собой в каждый момент времени, ничего особенного не желающий и никакими комплексами не отягощенный – разве это материал для исследований?

Для тех работ, что мы вели в институте, – конечно, не материал. Но если говорить не о подавлении личности, а о взаимодействии двух или больше мозговых излучений, то прав был Дозорцев, а не мой шеф.

И разве я не знал этого уже много лет назад? Почему мне нужно было напоминать сейчас, причем так грубо, навязчиво и в то же время неопределенно?

Трудно поступать вопреки тому, что хочет подсознание и что сознанию тоже представляется необходимым и естественным. Мне нужно было торопиться, потому что в Москве Алина наверняка потеряла голову от страха. Я должен был собраться и все мысленные силы направить на то, чтобы повторить – не знаю как, но повторить непременно, потому что от этого зависело наше с Алиной будущее – эффект пространственного переброса. Вместо этого я заставил себя открыть холодильник и достал упаковку элениума, лежавшую здесь с прошлого года, когда я собирался на интервью в Технион и волновался, будто не на должность лаборанта претендовал, а, по крайней мере, на должность президента самого крупного в Израиле вуза.

Элениум мне тогда не помог. Точнее, приехал я в Хайфу спокойный, будто Будда перед учениками, и со стороны выглядел, должно быть, уверенным в себе гением, но к тому времени газетное объявление стало уже не актуальным: должность оказалась занята, со мной и говорить не стали, даже не извинились. Впрочем, за что и кто должен был передо мной извиняться?

Спокойный, как река Волга в среднем течении, я вернулся домой, а когда действие лекарства закончилось, впал в депрессию, из которой Лика выводила меня несколько дней, а я упирался, мне не хотелось выбираться из темной пещеры на яркий дневной свет. Я хотел остаться в темноте навсегда.

До одури неприятное ощущение, и оно ждало меня опять – но не сейчас, а потом, когда элениум перестанет действовать.

Я проглотил капсулу, запил водой и вернулся в гостиную. Отчего я, собственно, нервничал? И отчего нервничала Алина? Не убивала она Валеру, ясно, что не убивала – не в ее характере подобные поступки, а человек никогда не сделает того, что не в его характере.

Я сел на диван, вытянул ноги – стены комнаты медленно вращались вокруг меня, как небесный свод вокруг Земли, и я прекрасно понимал, что на самом деле все наоборот – не комната совершала вокруг меня полный оборот, а я летел в пространстве мимо стен, огибая углы, и в полете мне хорошо, как в детстве. Хорошо, спокойно, тихо – звуки тоже увяли, чтобы не мешать полету.

Когда комната исчезла, я не удивился. Не то чтобы я предвидел этот момент, но разве могло быть иначе? Если летишь вдоль стен, то неизбежно когда-нибудь вылетишь за их пределы. Стена не Вселенная, нет в ней свойственной мирозданию бесконечности.

Но оказался я не в прихожей Алины, а совсем в другом месте, если то, что увидели мои глаза и услышали мои уши, можно было назвать местом. Место – это нечто трехмерное, куда можно поставить ногу, где можно осмотреться, пройти вперед, вернуться назад. Я же ощутил себя точкой на линии, протянутой из прошлого в будущее. Я смотрел вперед, вдоль – именно вдоль, а не в даль, – видел всю мою будущую жизнь, но из-за отсутствия перспективы не мог близкие события отделить от дальних, сегодня от завтра, а завтра от мгновения моей смерти. Оглянуться и увидеть мешанину из событий собственного прошлого я не мог тоже – точка не способна вращаться, это не шарик, а математическая абстракция. Поставили тебя на линию, вот и стой, и смотри вперед – или назад, – только в одном направлении.

Почему-то я знал, что именно сейчас обязан принять решение, слишком для нас с Алиной важное, чтобы поручить эту работу воле случая. На этой мировой линии была вся моя жизнь – чтобы я мог оценить последствия выбора, но события оказались перемешанными, и пользы от картины не было никакой.