Павел Амнуэль - Имя твоё...

Что общего было между нами? Валера рассказывал о своей работе, о приятелях, о каких-то муфтах и переходниках, я пропускала его рассказы мимо ушей, потому что, когда мы встречались, ощущала только его мужское притяжение. Так мне тогда казалось – мужское. На самом деле – это я понимаю сейчас – это было притяжение моей же сути, не мужское, вообще не человеческое. Но если крайности сходятся, если разноименные заряды притягивают друг друга, если свет непременно поглощает тьму и сам поглощается ею, порождая серый рассвет, если все это происходит в мире, то естественной была и моя связь с Валерой – связь не мужчины с женщиной, а двух разноименных зарядов, двух крайностей, света и тьмы.

И родилась серость – ты это хочешь сказать, родная моя?

А что же еще могло родиться?

Я не думала о том, как и почему мы познакомились. Я не вспоминала о Зине и человеке, посетившем ее в день смерти. И о взгляде Валеры, подобном тугой нити, я не вспоминала тоже. Все странное, что сопровождало нашу первую встречу, исчезло из памяти.

Мама иногда спрашивала меня: «Что ты в нем нашла, доченька?» Не то чтобы Валера ей активно не нравился, он был приветлив, помогал по дому, чинил все, что ломалось, ездил с мамой по субботам на рынок и тащил домой тяжелые сумки с продуктами, в общем, был настоящим мужчиной-хозяином, но мама все равно смотрела на него, как на чужеродное тело. «Что ты в нем нашла?» Ей не нравилось, как он замирал перед телевизором, когда показывали хоккейный матч, и как он отмахивался от любого более или менее сложного вопроса – какой бы темы этот вопрос ни касался. Мы много говорили с мамой о будущем, когда Валеры не было или когда он, починив обувной ящик в прихожей, смотрел матч «Спартака» с «Зенитом». Валеру будущее не интересовало совсем. Впрочем, прошлое его не интересовало тоже. Он жил настоящим. И когда мы оставались с ним вдвоем – обычно в его квартире, а не в нашей, в нашей получалось редко, – Валера вел себя так, будто ничего между нами не было раньше и ничего не будет завтра, все вмещается в тот краткий миг, в который втискивается вечность, если мир создается и уничтожается в одно-единственное мгновение. Это было удивительно и, наверное, правильно – так ведь и восточные мудрецы советуют жить на этом свете: будто в следующий миг случится катастрофа, и мир погибнет.

Когда я заводила с ним разговор на эту тему – «Ты живешь, как йог, у тебя интуитивно философское мышление», – Валера смотрел с удивлением, он не понимал, что я хочу сказать, вся восточная философия заключалась для него в песне Высоцкого: «И будешь баобабом тыщу лет, пока помрешь…»

Валера появился на твоем пути не случайно и не случайно оставался с тобой столько времени, не приближаясь и не отдаляясь, не допуская тебя к самой себе и не позволяя видеть мир таким, каким он был на самом деле. Ни ты, ни я – мы оба еще не были готовы к встрече. Действительно, родная, куда нужно было идти, кого и где искать, даже сознавая, что идти нужно и искать обязательно? Это в сказках и легендах герой-рыцарь мог все бросить, надеть кольчугу, взять в руки меч, сесть на коня, поскакать куда глаза глядят и непременно встретить свою любовь в тридевятом царстве…

А мы с тобой? Мы с тобой, Венечка, пытаемся оправдать друг друга, оправдать собственное многолетнее бездействие.

Нет, ты не права. Все эти годы мы должны были жить сами по себе, мы не могли встретиться, не настало время.

Валера пришел ко мне, чтобы помешать нам с тобой быть вместе?

Нет, не так. Он пришел, чтобы помочь нам встретиться. Это клон нашей сути.

Что мы можем с ним сделать?.. Что может жизнь сделать со смертью, кроме одного: бежать от нее… Куда? В ту же смерть, потому что по жизни от нее не скроешься.

Значит, нужно идти в смерть?

Ты сказала это первая.

Ты подсказал мне.

Я не хочу. Я тоже. Я боюсь, мой хороший. Мне тоже страшно, родная моя. Он ждет, когда мы придем. Мы придем, чтобы вернуться. Ты знаешь дорогу назад – оттуда?

Я и туда дороги, к счастью, не знаю.

Дай мне руку, отпусти меня из своих мыслей, какое яркое солнце. И кто эти двое, идущие по тропинке нам навстречу?

Я вижу, родная, и ты тоже видишь и понимаешь.

Это мы, да?

Шторы в палате были опущены, чтобы яркий солнечный свет не падал на циферблаты и экраны мониторов, стоявших, будто солдаты в строю почетного караула, вдоль стены, выкрашенной в безучастный зеленоватый цвет. Линии на экранах, подобные бесконечным змеям, вяло шевелились, демонстрируя собравшимся в палате врачам, что пациент скорее жив, чем мертв, хотя, по мнению большинства участников консилиума, лучше бы ему, бедняге, оказаться мертвым – проще и для него, и для медицины, не способной пока исправлять несовместимые с жизнью повреждения.