Борис Долинго - Аэлита. Новая волна /002 - Фантастические повести и рассказы

И лишь золотой осел гордо вышагивал по городу, поедал цветы и испражнялся на мостовую.

И ряды почитателей осла ширились, и вот уже с удовольствием слушали фэны его рев, гладили его шкуру, кормили фруктами, погружали руки в зловонные испражнения и объявляли их благоуханными.

А некоторые по ночам тайно подбирались к стойлу и совокуплялись с грязным животным, ища вдохновения и славы.

И то, что ты видишь, Заратустра, уже не тот славный город, что влек и манил; теперь это осажденная крепость, только осаждают ее изнутри, не давая пути караванам и не впуская никого, кто осмелится претендовать на его былую славу.

Однажды пришел к вратам города странный человек, объявивший себя Неизвестным Наследником, Искателем таинственной женщины и Повелителем радуг, но был изгнан с позором.

Никого не впускают сюда, чье лицо недостаточно просто и внушает подозрение фэнам; никого не выпускают отсюда; да если бы и сбежал кто-то, то куда бы пошел он? кто бы принял отпрыска столь презренного рода?

Теперь не воины нужны, а — скоморохи; теперь каждый сам себе правитель; теперь требуют только свободы и счастья, как будто свобода может ужиться там, где есть счастье!

Теперь лишь съедобное объявляется достойным поклонения, и книги пробуют, словно пироги и котлеты, оценивая их языком на вкус, желудком на мягкость переваривания и на легкость испражнения».

Так вещал бесноватый шут, и не было бы конца его обличительным речам и потокам безумной пены, если бы Заратустре не надоели его причитания.

Подобрал Заратустра камень и швырнул в бесноватого, разбив тому голову.

И возопил шут:

«За что, Заратустра, ты калечишь меня?! Разве не обличаю я это скверное пристанище самого гнусного порока, заслужившее мучительной гибели в огненном столбе?! Даже фэны остерегаются швырять в меня камни, боясь острого языка моего!»

И рассмеялся Заратустра.

«Ты сам себя выдал, бесноватый шут! Твои ужимки не стоят и гроша, потому что ты знаешь, что никто не посмеет и пальцем тронуть ту зловонную кучу дерьма, коей ты и являешься! Что проку в твоих речах, если ты не готов умереть за них?

Разве ты не знаешь, шут, что бессмысленно обличать смердящий труп, каким стал сей город? Оставь мертвечину падальщикам и трупоедам!

Забудь о мудрых правителях, шут, и спроси прежде самого себя: что же сотворил ты с собой, если до сих пор живешь на погосте?

Чужой труп не интересен, свой же — отнюдь. Славное племя фэнов не заметило своей смерти, что же теперь вопить проклятья небесам?

Но такое поучение даю я тебе, шут, на прощание: где нельзя уж любить, там нужно — пройти мимо!»

Тут в городе ударил траурный колокол, заглушая звуки торжища, и шут испуганно вскочил на ноги.

«По ком звонит колокол? Неужели и третий правитель скончался?» — запричитал бесноватый.

И сказал Заратустра, уходя:

«Ты спрашиваешь, по ком звонит колокол? Он звонит по тебе, мертвый фэн!»

Казань, Россия

В самом начале XXI века жил на свете Тимофей Семенович Лазарев. По образованию — инженер, по призванию — графоман. Придя вечером с работы, он не садился посмотреть телевизор, не пролистывал газеты, не выходил в клубы, кино и театры или хотя бы в бар. Он, наскоро перекусив, садился за старый компьютер и начинал творить. Компьютером, кстати, этот агрегат назывался чисто по недоразумению — ни на что большее, чем простой ввод текста с клавиатуры, сохранение его и дальнейшую распечатку на таком же древнем принтере он был не способен. Но Лазареву только это и требовалось — писать длинные романы (со скоростью где-то около один в месяц), распечатывать и бандеролью посылать в издательства. Этому занятию он предавался и в выходные с отпусками.

Это может показаться странным, но книг Тимофей Лазарев тоже не читал. Когда их читать-то? Все свое свободное время он отдавал литературному процессу. Разве что после завершения нового романа можно было расслабиться и почитать книжку-другую. А потом — опять каторжный творческий труд.

Понятно, что никакой личной жизни у Лазарева при таком режиме не было и быть не могло. Вот прославлюсь, утешал он себя, и девушки будут толпами за мной ходить, у подъезда караулить.

Но куда там! Он потратил пятнадцать лет, рассылая по редакциям свои многотомные творения, — и все безрезультатно: настолько они были плохи. Мало кто, отважно развернув пришедший по почте увесистый кирпич, мог одолеть хотя бы десять станиц. Постепенно имя Тимофея Лазарева запомнили, и бандероли от него вообще перестали вскрывать.