Роберт Силверберг - Другие тени Земли

Командор Браскет оценил ту тактичность, с которой отнеслись к его взглядам.

— Я к вашим услугам, доктор, — ответил он с достоинством.

Брайс кончил говорить, и огни прожекторов погасли. Он спросил Лизу:

— Как насчет ленча? Или завтрака, или что там подходит по времени?

— Все готово, Тим. Я жду только тебя.

Они поели в голографической комнате, которая служила кухней командного поста. Их окружали массивные камеры и баки с травящей жидкостью. Их догадались оставить одних. Эта совместная трапеза, которую они так быстро закончили, была единственным элементом личной жизни за пятьдесят два часа, прошедшие с того момента, как он обнаружил ее спящей подле себя.

Он во все глаза смотрел на сидящую напротив стройную блондинку, которая, как говорят, была его женой. Как совершенна линия ее губ, завиток ушной раковины! Как прекрасны карие глаза в обрамлении золотистых локонов! Брайс знал, что никто не вздумает их порицать, если они сейчас запрутся на несколько часов в какой-нибудь комнате. Он был не так уж необходим, и ему так много надо было узнать о своей жене. Но он не мог оставить свой пост. Он не выходил из больницы — и даже с этого этажа на протяжении всего кризиса. Он держался только на том, что через каждые шесть часов хватал на полчаса усыпляющую проволоку. Возможно, это было иллюзией, порожденной недосыпанием и обилием информации, но он начинал верить, что спасение города целиком зависит от него. Всю жизнь он занимался излечением больных мозгов отдельных людей; теперь в его распоряжении был целый город…

— Устал? — спросила Лиза.

— Настолько, что не чувствую усталости. Мой мозг настолько высох, что череп не отбрасывает тени. Я близок к нирване.

— Я думаю, худшее позади. Город приходит в себя.

— И все же дела еще плохи. Видела самоубийц?

— Плохо?

— Ужасно. Норма Сан-Франциско — двести двадцать в год. За два с половиной дня мы приблизились к пяти сотням. А это только известные случаи, обнаруженные тела и так далее. Видимо, это число надо удвоить. О тридцати самоубийствах доложили в ночь на четверг, о двухстах — днем, еще о стольких же — в пятницу и уже о пятидесяти — сегодня утром. По крайней мере, похоже, что волна их начинает спадать.

— Но почему, Тим?

— Некоторые люди болезненно реагируют на утраты. Особенно на утрату целых кусков собственной памяти. Они негодуют… они сломлены… они уничтожены… и они тянутся к спасительным таблеткам. Самоубийство в наши дни так доступно. В старые времена при крушении планов били вдребезги домашний фаянс; теперь выбирают путь в никуда. Конечно, есть особые случаи. Человек по имени Монтини, выловленный у берега… профессиональный мнемонист, проделывающий свои фокусы в ночных клубах, полностью потерявший память. Я не могу винить его за то, что он сделал. И я полагаю, что было множество других, кто держал все в голове — игроки, маклеры, бродячие поэты и музыканты — и предпочел бы покончить с собой, нежели попытаться что-то вспомнить.

— Но если действие лекарств проходит…

— Проходит? — перебил ее Брайс.

— Ты это сам говорил.

— Я поднял эту оптимистическую шумиху для блага граждан. Мы не располагаем экспериментальными данными о влиянии этих лекарств на человека. Черт подери, Лиза, мы ведь не знаем даже количества этой дряни, попавшей в воду. К тому времени, как мы смогли взять пробы, вся система была уже чиста, а мониторы, установленные на насосной станции на случай появления заговорщиков, так и не показали ничего необычного. Я совершенно потерял надежду на хоть какое-нибудь возвращение памяти.

— Но оно происходит, Тим. Ко мне уже начало кое-что возвращаться.

— Что?

— Не кричи на меня так. Ты меня пугаешь. Он ухватился за край стола.

— Ты в самом деле начинаешь вспоминать?

— С самых краев. Про нас с тобой.

— Что например?

— Обращение за разрешением на брак. Я стою совершенно голая внутри диагностической машины, и голос из динамика приказывает мне смотреть прямо в сканнеры. И немножко помню церемонию. Совсем небольшая группка друзей, гражданская церемония. А потом мы сели в ракетоплан до Акапулько.

Он мрачно взглянул на нее.

— Когда это началось?

— В восемь утра, по-моему.

— Ты помнишь что-нибудь еще?

— Чуть-чуть. Наш медовый месяц. Робот-коридорный, который по ошибке сунулся к нам в ту волшебную ночь. Ты не…

— Не помню ли? Нет. Нет. Ничего. Совершенно ничего.

— Это все, что вернулось ко мне из прошлой жизни.