Михаил Шевляков - Вниз по кроличьей норе

Сила была колоссальная, а власти пока что было меньше. Пока что…

– Так что же князь Шаховской? – спрашивавший, Александр Иванович Гучков, был, по общему мнению, человеком излишне пылким, но ему было тесно в биржевых сводках, он хотел сводок иных – министерских.

– Шаховской любит фрондерствовать, повсюду повторяя, что дед его был декабристом, – Савва Морозов, видевшийся с князем во время недавней поездки в Петербург, посмотрел на полированные свои ногти, – но сам он полки на Сенатскую площадь никогда не поведет. Сейчас, когда на место убитому Сипягину пришел не чаемый им душка-либерал, а такой же твердый в действии Плеве, начавший с предупреждения о закрытии газете «Право» и продолживший выдавливанием из власти любезного Шаховскому Витте, сейчас Шаховской только скорбит о загубливаемом российском либерализме и прожектерствует.

– И какова же природа его прожектов?

– Маниловская, определенно маниловская – «ах, если бы через пруд да перекинуть мост, вот была бы красота-то». Он не строит моста, он лишь мечтает о нем, о том, как хорошо было бы, если бы государем был юный Михаил Александрович, а Шаховской был бы при нем советчиком. Ему хочется британского парламента и произнесения речей.

– А вам?

– А мне, как и вам, нужна не парламентская трескотня, а подлинная власть. Таковая власть, когда я, когда вы, когда иные из нашего с вами круга могли бы сами определять политику, нужную нам политику, не через придворных шаркунов, сегодня берущих деньги у меня за продвижение противугерманских и противубританских таможенных тарифов, а завтра выступающих за их отмену из любезности перед Николаем и Александрой, делающими любезность своим германским и британским родственникам.

– Крамола-с, дорогой мой Савва Тимофеевич! Крамола-с! Не слышит нас наш многомудрый охранитель порядка Зубатов! – Гучков ощерился волчьей улыбкою.

– Многомудрый Зубатов сам меня поддержал бы, на то он и многомудрый. Но я сомневаюсь, что он сумеет удержать в своей власти рабочее движение, какие бы усилия ни прилагались, ведь те люди, которые более по нраву Николаю, – такие как Сипягин, как Плеве, понимающие силу единственно начальственного кулака, эти городовые в генеральстве, – они сами вставят Зубатову палки в колеса. Его отставка не будет даже почетной, помяните мое слово. Будут мятежи, и вы это понимаете не хуже моего.

– Именно мятежи, и я понимал это еще до того, как в руки Зубатову попались эти шестеро детишек. Новая пугачевщина – она не только престол тряхнет, она и нам кишки повыпустит, – от гучковской улыбки не осталось и следа, теперь это был уже единственно оскал.

– Нам, Александр Иванович, всем жить хочется. И выбор прост – либо сохранение полноты власти за Николаем, либо же на пугачевский нож, – Морозов огладил свою жидкую бороденку. – Главное – переломить волю не Николая даже, а его жены, цепляющейся за корону сильнее его. Пока Витте еще у власти – я ищу через него ход к вдовствующей государыне, которая, не секрет, отнюдь не в восторге от своей чопорной невестки. Через Витте, через княгиню Марию Павловну, ибо Витте слаб, и, боясь отставки, станет послушно следовать воле Николая.

– Так что же, виват государь Михаил Александрович, Михаил Первый, самодержец всероссийский?

Ответ Морозова был полон едкой желчи:

– Если при восшествии на престол воспоследует манифест о вольности не дворянской, но купеческой, – то и плевать. Не Михаил, так регент из его дядьёв, хоть например Владимир Александрович или Николай Николаевич. Первый любит обеды, балет и живопись, пусть занимается этим и далее, второй любит себя и еще раз себя, но подвержен влиянию тех, кого считает медиумами, – и тем управляем. Прекрасным вариантом для управления страной людьми нашего круга, – Морозов нажимом в голосе выделил слово «нашего» и продолжал со смешком, – был бы Алексей Александрович, «семь пудов августейшего мяса», интересующийся лишь своими содержанками, но, увы! он слишком сжился с Парижем и с ними, чтобы беспокоить себя более, чем это нужно для получения денег из Петербурга.

Катя, лежавшая головою на Лешкином плече, повернулась набок, подула Лешке в ухо – он сморщил нос и зажмурил глаза, – и провела ладонью ему по щеке.

– Ты не человек, ты еж.

– В тумане?

– В колючках. Ты что, опять решил бороду отпускать?

– Да понимаешь… – Алексей потянул на себя угол одеяла – от окна тянуло холодом, – и вздохнул: – Бритвы же людской нету.