Том Годвин - Научно-фантастические рассказы американских писателей

— Не знаю.

— Ведь мы очень подходим для этого. И человек, который жил здесь до нас, тоже очень подходит, он просто сам напрашивается на это. Он откровенно смеялся над их сиестами. Он наотрез отказывался выучить хотя бы слово по-испански. Пусть они учат английский, черт бы их побрал, и говорят наконец на человеческом языке. Он слишком много пил и распутничал с их женщинами. — Он умолк, отпрянул от окна и окинул взглядом комнату.

Вот эта мебель, думал он. Он ставил свои грязные ботинки на этот диван, прожигал сигаретами дыры в коврах. Темное пятно на обоях — кто знает, как и зачем посадил он его? Поцарапанные ножки стульев, которые он пинал ногами. Это был не его отель, не его комната. Он только временно пользовался всем этим, и все это ровно ничего для него не значило. И этот негодяй хозяином разъезжал по стране последние сто лет — коммивояжер, представитель Торговой палаты. А теперь мы остановились здесь, похожие на него, как родные брат и сестра, а внизу ликуют люди, взявшие реванш. Они еще не знают — а даже если и знают, то не хотят думать об этом, — что они так же бедны и бесправны, как были прежде, и завтра старая машина завертится по-старому.

Оркестр внизу умолк; на помост вскочил человек и что-то крикнул в толпу. Засверкали мачете, блеснули полуобнаженные смуглые тела.

Человек на помосте стоял лицом к отелю, и взгляд его был устремлен на темное окно, в глубине которого, прячась от огненных вспышек фейерверка, стояли Джон и Леонора Уэбб.

Человек что-то кричал.

— Что он говорит? — спросила Леонора.

Джон Уэбб перевел:

— “Теперь это — свободный мир”.

Человек крикнул еще громче.

Джон Уэбб снова перевел:

— Он говорит: “Мы теперь свободны!”

Человек приподнялся на носки и сделал руками жест, словно разрывал цепи.

— Он говорит: “Теперь никто не владеет нами, никто на свете”.

Толпа ответила ему ревом голосов, снова заиграл оркестр, а человек на помосте стоял и смотрел на темное окно отеля, и в глазах его светилась вековая ненависть человечества.

Ночью слышен был шум драки и потасовок, громкие голоса, споры, выстрелы. Джон Уэбб, не смыкавший глаз, слышал, как seňor Эспоза кого-то увещевал тихим, спокойным, но твердым голосом. Затем шум утих, отдалился; последние ракеты взлетели в небо, последние пустые бутылки были разбиты о мостовую.

В пять часов утренняя прохлада, постепенно нагреваясь, стала переходить в новый день, В дверь еле слышно постучали.

— Это я, Эспоза, — произнес голос.

Джон Уэбб, полураздетый, с окоченевшим от бессонной ночи телом, в нерешительности встал с постели и отпер дверь.

— Что за ночь, что за ночь! — промолвил, входя в комнату, Эспоза и с легким смешком покачал головой. — Вы слышали шум? Да? Они хотели войти к вам. Я не пустил.

— Благодарю вас, — сказала Леонора. Она лежала в постели, отвернувшись лицом к стене.

— Это все старые друзья, приятели. Я с ними договорился. Они порядком выпили, были в хорошем настроении и согласились подождать. У меня к вам предложение. — Внезапно он смутился и отошел к окну. — Сегодня все встанут поздно. Бодрствуют лишь немногие. Всего несколько человек. Вон, смотрите, они в том конце площади.

Джон Уэбб посмотрел в окно. Группа темнокожих людей спокойно беседовала о чем-то — о погоде, мировых событиях, солнце, жизни своего городка или, быть может, о том, что не мешало бы выпить.

— Seňor, испытывали ли вы когда-нибудь чувство голода?

— Однажды, в течение одного дня.

— Только одного дня! Всегда ли был у вас свой дом и своя машина?

— Да, до вчерашнего дня.

— Были ли вы когда-нибудь без работы?

— Никогда.

— Дожили ли ваши братья и сестры до двадцати одного года?

— Все до одного.

— Даже я, — сказал seňor Эспоза, — даже я иногда ненавижу вас. Ибо у меня не было своего дома. Ибо я голодал. Ибо я отвез своих трех братьев и сестру на кладбище, что на горе за городом. Они все, один за другим, умерли от туберкулеза, как только им исполнилось девять лет.

Seňor Эспоза посмотрел на людей на площади.

— Теперь я не голодаю, я не беден, у меня есть своя машина, я жив. Но я один из тысячи. А что сможете вы сказать вот им?

— Я попытаюсь что-нибудь сказать им.

— Я давно оставил эти попытки, seňor. Нас, белых, всегда было меньшинство. Я испанец, но я родился здесь. Они приняли меня и примирились со мной.

— Мы никогда не хотели признаться себе в том, что нас меньшинство, — сказал Уэбб, — поэтому нам так страшно поверить этому сейчас.