Майк Резник: «Если», 2002 № 04

Вот причины интересуют меня прежде всего. Главное: причины превращения. Стабильного я не люблю, ищу изменений. Так увлекательно следить за превращениями. Был, например, журчащий ручеек, стал Волгой. Был несмышленыш, лежал в колыбели, лепетал невразумительное, сделался взрослым человеком. Был милым младенцем, стал подлец подлецом. А другой — гением. Почему? От генов гений? А подлец — тоже от генов?»

Аркадий Натанович Стругацкий всегда дивился дотошности научных выкладок Георгия Иосифовича. «Гоша, — сказал он как-то, — ну зачем вы тратите такие усилия на все эти научные рассуждения? Все равно они спорны и вызывают излишние возражения. Пусть герои сразу садятся на нужный аппарат и начинают действовать». Но потому Георгий Иосифович и оставался собой, что не позволял героям просто сесть на аппарат и сразу действовать. В доме в Чистом переулке всегда царила некая особая атмосфера. Немаловажно и то, что в холодильнике в коридоре всегда стояла начатая бутылка водки.

Для Прашкевича, для частого гостя.

Для нерадивого, но любящего ученика.

14 февраля 1993 года я навестил фантаста Палея в Москве на зеленой Полтавской улице (за стадионом «Динамо»). Через несколько дней Абраму Рувимовичу исполнилось сто лет. Он плохо слышал, маленький аккуратный костяной старичок в большом кресле, правда, без жестяной слуховой трубы Циолковского, как можно было ожидать. Его ужасно распирало любопытство. Он спрашивал: а как это радиоволны проходят сквозь стены? Или вспоминал стихотворение. Или ругал молодых. Приходят, говорил, представляются издателями, берут под честное слово старую редкую книгу и исчезают. По неведомой ассоциации даже вспоминал сотрудницу журнала «Революция и культура». В тридцатые годы эта милая женщина принимала у него стихи, никогда их не печатала и чертовски жаловалась на жизнь. Будучи человеком весьма небогатым, Палей сотрудницу жалел. Сырая комнатенка… Одиночество… Безденежье… Даже личную пишущую машинку невозможно продать, профсоюз запрещает… Фамилия сотрудницы — Алилуева — тогда ни о чем не говорила Абраму Рувимовичу…

Аделина Адалис? — переспрашивал он. А как же, знал ее! Любимым словом указанной советской поэтессы было — вредитель. Астроном Леверье? Еще бы! Это по просьбе Леверье безымянный прежде цветок назвали гортензией — так звали его любимую. Книги? Без книг нельзя. Фантасты не правы — книга переживет века. Вы покупаете книги или предпочитаете работать в библиотеках? А письма храните? Делаете специальные выписки? Я, например, похвастался Абрам Рувимович, в молодости составлял картотеку для самого Венгерова!

Впрочем, это был не главный вопрос.

Главный вопрос он задал неожиданно, как бы поймав меня на паузе. Вот каким все же образом летают самолеты? Как они держатся в воздухе? Почему паровоз не может летать? Он вдруг встопорщил белесые бровки: и вообще сколько это там часов летит самолет в Москву из Новосибирска? Четыре? Странно-странно. Абрам Рувимович задумался. Что-то его мучило. Что-то очень важное бушевало в самых пучинах души фантаста. Смиряя себя, он рассказал, как знаменитый советский поэт-песенник стащил несколько строк из стихотворения, опубликованного еще в дореволюционном ежемесячнике «Свободный журнал». У Палея: «Город замер в сонной дымке, гаснет зарево зари, и на ножке-невидимке блещут бусы-фонари…» У Лебедева-Кумача: «Вечер реет в белой дымке в ярком зареве зари, и на ножке-невидимке блещут бусы-фонари…» После скандала Лебедев-Кумач переписал указанное четверостишие: «День уходит, и прохлада освежает и бодрит, отдохнувши от парада, город праздничный гудит…»

С огромным удовольствием Абрам Рувимович показал книжку стихов «Бубен дня», изданную в Екатеринославе в 1922 году, а потом корректуру книги стихов, которая вот-вот должна была выйти в Хабаровске. Тираж — 150 экземпляров. «Но для книги стихов большего тиража и не надо. Первое стихотворение я написал в семь лет, — похвастался он, — а последнее на днях».

Что чувствует человек, проживший на свете 100 лет?

Только ли бремя огромных потерь, фантастически бесконечных потерь, потерю всех людей, с которыми был близок?

Не знаю…

Абрам Рувимович не производил такого впечатления.

Когда я уходил, он весь приподнялся в кресле. Он светился изнутри. Его интересовало только будущее. «Сколько, вы говорите, летели в Москву? Целых четыре часа?» Он замечательно выдержал паузу и задохнулся от восторга истинного провидца: «Попомните, молодой человек! Когда-нибудь они будут летать быстрее!»