Роберт Сойер: Конец эры

Мой отец умирает. Он лежит в онкологическом отделении госпиталя Уэллесли в Торонто, и рак поедает его толстый кишечник и прямую кишку — части тела, которые многие люди находят достойными анекдотов.

Это нечестно, что мне приходится видеть его таким. Каким я буду вспоминать его, когда он умрёт? Таким, каким знал его в детстве — темпераментным великаном, который возил меня на плечах, который играл со мной в мяч, хотя я никогда не мог толком бросить, который укладывал меня спать и целовал на ночь, царапая щетиной? Я не хочу вспоминать его таким, как сейчас, истощённым, высохшим, как мумия, со слезящимися глазами и исчерченным ниточками вен лицом, под капельницей, с трубками в носу и запятнанной слюной подушкой.

— Папа…

— Брандон. — Он дважды кашлянул. Иногда он кашляет больше, но всегда чётное число раз. От них содрогается всё тело, от этих кашлей, словно от сдвоенного удара боксёра-тяжеловеса. — Брандон, — говорит он снова, словно от кашля всё прежде сказанное стало недействительным. Я жду, что он скажет дальше. — Давненько не виделись.

Это у нас такая маленькая игра. Моя следующая реплика тоже всегда одинаковая.

— Прости. — Но я — актёр, который играл одну и ту же роль слишком долго. Я произношу это без чувства и без смысла. — Я был занят.

Он снова смотрел телевизор. Сорокасантиметровый «Сони», подвешенный высоко на стене палаты, для него вроде машины времени. Благодаря 29-му каналу из Буффало, специализирующемуся на добрых старых временах, он может заглянуть в прошлое. Иногда на целых шесть десятилетий, через эпизод «Я люблю Люси», безупречно раскрашенный и переозвученный в стерео. Сегодня это лишь двадцать лет — повторяют вчерашнюю серию «Розанны».

Рози и Дэн стоят на кухне и обсуждают очередную неприятность, в которую встряла их дочь Дарлина. Я привык к чёткости изображения моей домашней видеопанели; здешний старенький телек двоит контуры и размывает границы. Я беру пульт с прикроватного столика. Нажатие кнопки — и маленький уютный мирок Коннеров вместе с ними самими коллапсирует в сингулярность в центре экрана. Остаётся светлая точка — слабое напоминание о прежней жизни, которое сохраняется дольше, чем должно бы. Я поворачиваюсь к отцу.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я.

— По-прежнему.

У него всегда «по-прежнему». Я кладу пульт рядом с хрустальной вазой. Цветы, которые я принёс в прошлый раз, засохли. Когда-то яркие лепестки сейчас цвета засохшей крови, а вода стала похожа на плохо заваренный чай. Я хватаю их за стебли и несу, капая на пол, к мусорной корзине, куда и бросаю.

— Прости, что не принёс свежих.

Я возвращаюсь и сажусь рядом с ним. Стул — хромированная рама и виниловое сиденье, пахнущее, как блевотина. Он выглядит старым, старше, чем все, кого я видел. У него всегда была густая шевелюра, даже когда ему стукнуло семьдесят. Сейчас он совершенно лыс. Химиотерапия взяла своё.

— Почему ты никогда не приходишь с Тэсс? — спрашивает он.

Я выглядываю в окно. В феврале Торонто сер, как фотография, напечатанная в полутоне. Последний снег, ноздреватый и грязный, изъеденный первыми весенними дождями, съёжился по краям дороги. Мостовая на Уэллесли-стрит испещрена пятнами соли. Сейчас три часа дня, и проститутки уже собираются на перекрёстках, одетые в меховые шубы и чулки в сеточку.

— Мы с Тэсс больше не женаты, — напоминаю я ему.

— Тэсс мне всегда нравилась.

Мне тоже.

— Папа, я уезжаю на несколько дней.

Он ничего не говорит.

— Я не знаю, когда вернусь.

— Куда ты едешь?

— В Альберту. В долину Ред-Дир.

— Это далеко.

— Да. Далеко.

— Снова раскопки?

— В этот раз не совсем раскопки. Но тоже связано с динозаврами. Может затянуться на пару недель.

После долгой, очень долгой паузы он тихо произносит:

— Понимаю.

— Мне жаль, что приходится тебя бросать.

Снова молчание.

— Если ты хочешь, чтобы я остался, я останусь.

Он поворачивает свою похожую на яблоко голову и смотрит на меня. Он знает, что я только что ему солгал. Знает, что я всё равно уеду. Ну что я за сын — бросаю умирающего отца.

— Мне уже надо бежать, — говорю я, наконец. Я касаюсь его плеча — словно голая кость, обтянутая пижамой. Когда-то цвета летнего неба, сейчас она вылиняла до бледного синевато-серого цвета подкрашивающего шампуня.

— Ты будешь писать? Пришлёшь открытку?

— Не получится, папа. Я там буду без связи с внешним миром. Прости.