Сергей Смирнов - Тот, кто сидит в пруду

Тогда Петрович несмело протяну трясущуюся руку к стакану, отдернул ее, снова протянул — и наконец дотронулся до прохладного стекла, крепко ухватил его всей пятерней.

— Настоя-а-ащий! — изумлённо протянул он. Настоящими оказались и водка, и закуска. И уже через полчаса значительно повеселевший Петрович чокался с ополовиненной бутылкой, произносил тосты и спичи, распевал песни.

— Черт со всеми с ними! Нам и здесь неплохо.

Когда бутылка опустела, Коломиец снова впал в тревожное состояние духа, порывался обрушить ядерную мощь Советской Армии на проклятых буржуинов, но внезапно ослаб, уронил отяжелевшую голову на скрещенные на столе руки и захрапел. Так прошел и день, и два, и три. И неделя. Каждый раз, проснувшись, Петрович обнаруживал перед собой неизменную бутылку водки и блюдо с закусками, причем и сорт водки, и ассортимент закусок каждый раз менялись в соответствии с пожеланиями хозяина.

— Эх, скатерть моя, самобранка моя! — пел непросыхающий Петрович.

И жил в своём алкогольном раю, особо не доискиваясь причин столь щедрого воздаяния.

Андрей только недоуменно пожал плечами. И тогда услышал рассказ, до глубины души поразивший его и приоткрывший завесу тайны над загадочной гостьей.

«Отца своего я не помню. В детстве мама говорила, что он был летчиком-испытателем и погиб, выполняя боевое задание. Но это так, сказочки для детей младшего школьного возраста, которым дети верят по малости лет и наивности. Когда я выросла, я поняла, что роль отца в развитии отечественной авиации мамой была несколько преувеличена. Иначе получается, что добрая половина советской безотцовщины, а это огромная цифра, имеет полное право требовать от Министерства обороны пенсии по потере кормильца, что армия лётчиков-испытателей в нашей стране несметна, и что чуть ли не каждый второй вылет заканчивается трагедией. Чушь собачья! А тут тебе ни пенсии, ни алиментов.

Мама растила меня на скромную зарплату в 120 рублей, которую тяжким трудом добывала на ткацкой фабрике. Жили, конечно, не роскошно, но и не нищенствовали. Жили мы не тужили, пока мама на свою беду не приглянулась одному высокому чину из местных комитетчиков. Что называется, он положил на нее глаз. И немудрено, потому что была она статная, красивая, еще молодая и, главное, одинокая. Но очень гордая. И напрочь отмела назойливые ухаживания незадачливого кавалера. Тут-то нас и ожидала беда.

Как-то раз в порыве гнева после очередного фиаско всемогущий комитетчик сказал, что может лишить маму родительских прав и упечь ее в психушку. Только попробуй, сказала мама, я тебе глаза выцарапаю, зенки твои похотливые. И вправду полоснула его ногтями по сытой роже. Этот подонок свое страшное обещание сдержал. Ты же знаешь, что до недавнего времени комитет пользовался практически неограниченной властью. Им невинного человека уничтожить — что таракана раздавить. А в советских психиатрических лечебницах наловчились быстро делать из нормальных людей невменяемых идиотов.

Так как у меня не было других близких родственников, меня в неполные десять лет определили в детский дом. Заботу о моем дальнейшем воспитании взяло на себя государство. Это было что-то! Представь, каково мне было от маминой юбки попасть в эту преисподнюю. Всего, конечно, не расскажешь, но среди воспитателей попадались редкостные мерзавцы, по сравнению с которыми набоковский Гумберт Гумберт покажется агнцем Божьим. Один завел себе настоящий гарем, снимал детское порно и потом продавал кассеты богатым извращенцам за большие деньги. Правда, новый директор, Владимир Михайлович, дай Бог ему здоровья, навел порядок в нашем гадюшнике, разобрал многолетние завалы, поувольнял половину персонала. А нашего педофила, рассказывают, потом прирезали на зоне.

Сначала мои отношения с товарищами по несчастью не складывались. Я дралась, кусалась, царапалась, трижды убегала. Но с приходом Владимира Михайловича, или, как мы его называли, Вэ-Эма, многое изменилось. Он организовал секцию восточных единоборств, воскресную православную школу и кружок парапсихологии. Такая вот гремучая смесь. Дети его просто обожали, многие по-новому взглянули на свою пропащую жизнь и поняли, что не настолько уж она и пропащая. Из любой самой глубокой ямы можно выбраться. Было бы желание. И, конечно, рука друга, наставника, учителя. Всем, что я умею, я обязана Вэ-Эму.

Однажды воскресным днем, после занятий в православной школе, Владимир Михайлович вызвал меня к себе. Ксения, к тебе посетители, сказал он и кивнул на сидящую в кресле какую-то растрепанную неопрятную женщину неопределенного возраста. Ну, не буду вам мешать, сказал директор и удалился. Я взглянула повнимательнее на странную гостью, продолжавшую хранить молчание, и тут с ужасом узнала в ней свою маму. Здравствуй, доченька, здравствуй, Ксюша, сказала она изменившимся, хриплым и надтреснутым голосом. И подняла на меня выцветшие постаревшие глаза. Мы обнялись, расплакались. Оказалось, что на днях ее выписали из лечебницы, и она приехала меня повидать, чтобы вскоре забрать к себе. Вот только порядок наведу в квартире, говорила она. Потерпи, доченька, еще немножко.