Роберт Уилсон - Вихрь

Она прикрыла рукой страницу и подняла на меня глаза.

— Оскар хочет отправить меня на материк, — сказал я. Сначала я рассказал ей о намеченной экспедиции, потом мы поговорили о том о сем, как обычно, не забывая о том, какое впечатление наш разговор произведет на невидимых слушателей. Идея экспедиции ей не понравилась, но она не стала спорить.

Потом она продолжила свои записи. Я взял одну из своих книг («Упадок Марса и марсианская диаспора») и унес ее в постель, вспоминая слова Оскара о «непостижимой грандиозности» гипотетиков. Они создали цепочку миров, соединенных Арками, один конец которой находился на Земле, другой на Марсе. На десяти промежуточных обитаемых планетах красовался непрерывный ландшафт, названный в книге «распределенной межзвездной топологией». Марс никогда не был уютным местом для землян, как мы ни старались его преобразовать, поэтому возможность перебраться в зеленые, удобные миры оказалась подарком, от которого марсиане не смогли отказаться. Но без их заботы покинутый Марс стал прежним — холодной и безводной планетой, одной из множества враждебных пустынь, которых полно во вселенной. Так марсиане, как ранее земляне, утратили обитаемый и обжитой мир.

Я помнил рассказы про марсианского посла Ван Нго Вена, прилетевшего с Земли на Марс во времена Спина. Он описывал Марс как значительное более здоровое место, чем Земля. Марсиане уже начали понемногу осваивать технологию гипотетиков и создали, в частности, свое знаменитое средство продления жизни. Но, как явствовало из книги, в конечном счете они отказались от него и от других плодов технологии гипотетиков. В книге говорилось о приоритете марсиан в области бионормативной философии. Биотехнологию как таковую они не отвергали, — первые кортикальные демократии были марсианским изобретением, — но настаивали, что она должна ограничиваться только людьми, иначе будет невозможно ее полностью понять и проконтролировать.

В книге утверждалось, что такой подход близорук и деспотичен.

Когда Эллисон пришла спать, я уже отложил книгу. Мы по-прежнему спали вместе, хотя уже несколько недель не занимались любовью. Наибольший риск возникал при утрате самоконтроля: невозможно было предугадать, как Сеть истолкует наши звуки и вздохи… Сценарий, который мы для себя сочинили, исключал моменты страсти.

Но мне ее не хватало не только физически. Проснувшись той ночью, я услышал, как она невнятно бормочет английские и вокские слова. Ее сон был беспокойным, глаза двигались под веками, лицо было мокрым от слез. Я дотронулся до ее щеки, и она со стоном отвернулась.

Накануне запланированного начала экспедиции я навестил Айзека Двали. Со мной в медицинский стационар увязался Оскар: мое общение с Айзеком представляло для него профессиональный интерес.

— Ваше присутствие всегда производит на него сильное впечатление, — сказал он мне. — При вас у него повышается пульс, усиливается и становится более четкой активность мозга.

— Может, ему просто нравится компания.

— Больше никто на него так не действует.

— Думаете, он меня узнает?

— Несомненно, — сказал Оскар. — Так или иначе.

Состояние Айзека заметно улучшилось, и большую часть медицинских приборов, подсоединенных к нему раньше, теперь убрали. Неподалеку от него по-прежнему роились врачи и медсестры, но он их игнорировал и смотрел только на меня.

Теперь он мог это делать — смотреть. Ему уже почти полностью восстановили туловище и голову. Слева череп еще оставался прозрачным, и когда он открывал рот, я мог видеть движение его челюстей, напоминавшее движение крабов в мутной луже, оставшейся после прилива. Но его новый левый глаз уже не выглядел залитым кровью и фокусировался на предмете заодно с правым. Я шагнул к его шезлонгу.

— Привет, Айзек.

Его челюсть по-крабьи задвигалась под переплетением капилляров.

— Ту, — выговорил он. — Ту-ту…

— Это я, Турк.

— Турк! — почти выкрикнул он.

Один из вокских врачей зашептал на ухо Оскару, тот перевел:

— У Айзека резко улучшились сознательно-моторные функции, но отстает самоконтроль…

— ЗАТКНИСЬ! — взвизгнул Айзек.

Гипотетики оставили на Айзеке сильный отпечаток, что сделало и его самого почти богоподобным существом. Я представлял, как худо приходится Оскару, когда на него повышает голос божество с плохим самоконтролем.

— Я здесь, — сказал я. — Вот он я, Айзек.

Но попытка заговорить лишила его сил. Он смежил веки, руки под ремнями, притягивавшими его к шезлонгу, заходили ходуном.