Александр Потупа - Осенний мотив в стиле ретро

Струйский поводит глазами, полковник сейчас для него - опасный предмет, источник боли, вроде капканной защелки.

Ильин устраивается поудобней и приступает к живописи.

- Картина первая, милостивый государь. Свидетельствуем мы вас в смысле умственной полноценности, и что же? Всплывает тут разное, вот и папаша ваш как он дни-то свои окончил? Как божий человек, верно? Оттого, может, и наследственность дурная. Да не сверкайте, не сверкайте взглядом-то, испепелите поди, а у меня тоже семья и дела государственные. Свидетельствуем вас и говорим тогда по совести: не виновен господин Струйский в деяниях своих, но дабы впредь социалисты умственным расстройством его не пользовались, излечить его следует. И на много лет, сударь мой, медицинским воздействиям подвергнетесь, опять же статейки в газетах - надо же, канальи эти, социалисты, к темной возне своей кого привлекают - Господом обиженных, потому в здравом уме верить им невозможно. Тем самым и нам на пользу послужите, устои монархии своим примером укрепите. А публика, узнав, чьи стишки иногда печатались, вздохнет, посмеется, да пожалуй, какой журналишко десяток-другой подписчиков утратит. Публика она дура, господин Струйский, сами небось понимаете...

Струйский оторопело слушает все это, а полковник, чувствуется, благодарен подследственному за безусловное внимание.

- И из-за чего, из-за каких идей муки вам принимать? А главное - из-за кого? Небось студентик с завихрениями или тем хуже - слесаришка, начитавшийся популярных брошюрок.

- А вы же поэт, Борис Иннокентьевич, - голос Ильина густеет от убедительности, - ей-богу, поэт. Недавно вот из записочки вашей, неудачно на волю переданной, стихи я своей Марии Карловне показывал, это супруга моя, дама, поверьте, тонкая в литературном вкусе, так в слезу ее вогнал, всплакнула она... Право же, поэзия...

И полковник Ильин голосом Володи Штейна (чем не сочетание!) зачитывает:

Быть может, мы и чудом уцелели,

но Бог спаси, коль голову пригнем.

Не жги себя изнутренним огнем

затлеет хворост поздних сожалений.

Сноп искорок спалит тебя в ночи

солома чувств воздушна и горюча.

Дым сожалений сладостно нас мучит,

но горестно огонь потерь кричит.

- Ей-богу, за душу берет, - едва ли не восторженно комментирует полковник. - И представьте, все это - как оно у писателей называется? огонь души и прочее, все это обратится в прах, будет осмеяно и забыто. И ради кого? Ради какого-то недоучки, который все едино попадется и вас продаст, и еще Серафиму Даниловну не пощадит, на нее гору напраслины наворочает. Обидно-с! А еще обидней, что господа социалисты про вас же подумают: дескать, как он каторги избежал? И решат - продал он нас и по-легкому сумасшедшим домом отделался. Да-с! И мы в таком случае никаких опровержений заявлять не станем, напротив, намекнем кое-где, что вы нам серьезные услуги оказали. Полная компрометация получится, верно?

- Это подлость, - удивительно спокойно говорит Струйский, - обычная подлость, и со временем она раскроется...

- Философствуете? - ухмыльнулся Ильин, впрочем не без приятности. - Что ж, не прочь и я с вами пофилософствовать. Со временем, говорите... Так ведь с каким временем? Жизнь - она одна, и коротка к тому же, ох, коротка. В истории кое-что, конечно, всплывает, иногда даже правда всплывает, но вам-то что с того? Ваша-то единственная жизнь покалечена, а таланты загублены. А от того, что в меня потом, через сто лет, стрелы метать станут - разве мне больно? Я за государственным интересом, как за каменной стеной и навеки за ней останусь. Сек бы я беспощадно философов, которые молодых людей с пути сбивают, ибо в их писаниях не настоящий человек выведен, коему богом шесть десятков лет отмерено и по пути соблазнов всяких разбросано сверх числа, не настоящий, а как бы ангельский, который живет сколь угодно долго и высокими идеалами каждый свой шаг правит...

Полковник Ильин передергивает плечами, словно противен ему этот философский гомункулус, живущий сообразно идеалам.

- Устал я с вами, - тоскливо говорит он. - Разоткровенничался, а вы? Ну да Бог рассудит, молчите. Хотел я было вторую картинку перед вами разыграть, поинтересней первой, да не стану, пусть она вам сюрпризом покажется. Как раз к Рождеству...

На этом все прерывается - нет кабинета с капканом, нет Струйского. Я сижу в кресле и сквозь наплывающую головную боль пытаюсь сообразить, в кого же я швырял мраморной птицей - в полковника или в голубого гнома. И мельтешат передо мной странные обрывки: каменная стена государственных интересов, о которую бессмысленно расшибается пепельница, краснобокий, уютно поблескивающий медными частями "Паккард", модель 1907 года, лоскутки каких-то вальсов проносятся в голове, и никак, ну никак не выходит проникнуть туда, в камеру с сероватыми стенами и огромным потеком сырости в верхнем углу.