Дмитрий Глуховский - Будущее

Беатрис делает шаг ко мне — и я вжимаюсь в стену.

— Это ведь ты блюдешь меня! Ты не даешь мне вылечиться! Ты хочешь моей смерти! Почему тебя это не касается?! Это не моя, это твоя старость!

— Не надо, — прошу я.

— Притронься к ней. — Индейская ведьма наступает на меня.

— Не надо!

— Брезгуешь? Ты знаешь, какой красивой она была раньше? Всего семь лет назад! Какой я вся была?.. Какими были эти руки? — Она тянет ко мне пальцы в пергаментной коже. — Какие оды мужчины пели моим ногам? — Гладит себя по дряблому бедру. — Куда все ушло? Старость жрет меня, жует с утра до ночи! Ничего не помогает! Кремы, спорт, диеты! Все эти средства законны, только потому что бесполезны!

— Ты сама сделала Выбор!

— Я не делала никакого выбора! Ко мне ворвались посреди ночи, вывернули мне руку и вкололи акселератор, вот и все!

— Не может быть... Это нарушение процедуры... Они были обязаны... — неуверенно возражаю я.

— Они отобрали у меня мою молодость и красоту и ничего не оставили мне взамен. Но самое главное — у меня отняли ребенка!

— Ребенка?..

Она так и стоит, распахнутая, передо мной — глаза-бельма повернуты в прошлое; стены камеры начинают нагреваться, я чую это спиной. Сколько она выдержит еще? И воздух подходит к концу... На шее, на груди Беатрис копятся капли пота, только ее напудренное лицо не дышит, оно свежее, как моя маска.

— Влепили мне наркоз и бросили. Я думала, мне все снится. Что это кошмар — будто где-то плачет мой ребенок, а я ищу его и не могу найти. Хочу очнуться, помочь ему и не могу. А когда проснулась...

— У тебя был ребенок?!

— ...поняла, что это был не сон. Его не было. Мориса. Моего сына. Я не верила еще, надеялась, что мне привиделся кошмар, пошла к соседям... Спрашивала, не у них ли он, мой Морис...

— Ты размножилась незаконно? Не задекларировала беременность? — Теперь все становится на свои места.

— Ему было два месяца. Он плакал по-настоящему, просил, чтобы я его нашла, вернула... А я спала. Его отняли у меня. Вы забрали его у меня! Все забрали! Молодость, красоту, сына!

— Так вот что...

Я распрямляюсь; в ушах у меня гудит, по рукам течет электричество, душа зудит от злости и омерзения.

— И теперь его растят таким же головорезом, как ты! Таким же выхолощенным ублюдком! Таким же цепным псом...

— Ты знала?..

— Такой же паскудой! Моего мальчика... — продолжает она как заведенная.

— Ты знала?! Говори, сука! Ты знала, что с ним будет, если тебя поймают с незаконнорожденным ребенком?! Знала, что его отдадут в интернат?! Что всех незаконнорожденных забирают в интернаты! Ты знала, да?! Знала, что его превратят в Бессмертного!

Мне хочется ударить ее — без жалости, как мужчину, в скулу, своротить ее плоский нос, пинать ее по ребрам.

— Ты знала, что его ждет в интернате, да?! Знала и все равно не стала заявлять о беременности! Ты обрекла своего Мориса на это — и знала, что обрекаешь!

Беатрис зябко запахивается, прячет от меня свою жуткую грудь, сникает. И пламя за стенами куба опадает — будто это она питала его своей яростью, а теперь дотла выгорела вся вместе со своей лабораторией.

— Почему?! Почему ты родила его незаконно? Почему не сделала Выбор, пока была беременной?!

— Какое твое дело?..

— Ты могла бы остаться с ним! Если бы ты вовремя заявила о беременности, один из вас — ты или отец Мориса — мог бы быть с ним целых десять лет, а второй — всегда! Ты сама во всем виновата! Почему ты не заявила вовремя?!

— Он ушел! Он бросил меня, как только узнал, что я беременна! Исчез!

— Ты должна была сразу же сделать аборт!

— Я не хотела. Я не могла. Я не могла убить его ребенка. Надеялась, что он вернется...

— Идиотка!

— Молчи! Я его любила! В первый раз полюбила мужчину по-настоящему — за семьдесят лет! Ты не можешь меня судить! Откуда тебе знать, что такое любовь?! Вы же там все кастраты!

— Ну да... — соглашаюсь я. — Мы же там все кастраты. А ты просто шлюха, вот ты кто. Никчемная уродливая шлюха. И ты сама приговорила своего сына. Любовь! Засунь себе эту любовь в свою морщинистую сухую...

— Я думала, он вернется... — шепчет она. — Захочет посмотреть на своего сына...

— И что, твой крашеный герой только что окочурился на твоих глазах?

— Эд?.. Нет... Я с ним уже тут познакомилась... Год назад... Он тут ни при чем...

— Прошмандовка, — цежу я.

Она не спорит, не сопротивляется. Я попал в болевую точку, в солнечное сплетение, перебил ей дыхание, вышиб искры из глаз. Эта старая сука знает, знает, что виновата сама. Знает, поэтому капитулирует. Теперь можно рвать ее старое кислое мясо лоскутами из нее, живой, — она даже не поднимет головы. Ее интересует только одно.