Дмитрий Глуховский - Будущее

Он поворачивает ко мне свою голову — до смешного большую в сравнении с изможденным тельцем — и...

Улыбается. Десны кровоточат, зубы пожелтели.

Его улыбка для меня ледяной душ, удар током. Все, что могло улыбаться во мне, вышло из меня в железном ящике вместе с потом, слезами, кровью и дерьмом. Остался сухой концентрат; ничего лишнего. Почему же Девятьсот Шестой тогда еще умеет так делать?

Он что-то беззвучно говорит мне.

— Что?! — переспрашиваю я, может быть, чересчур громко — так, чтобы все слышали.

Но он не сдается. Снова разлепляет спекшиеся губы и настойчиво сипит, будто ему нужно донести до меня нечто крайне важное.

— Не слышу тебя!

Он облизывается — губы остаются сухими. И повторяет, повторяет в своем диапазоне, который мое ухо воспринимать отказывается, пока у меня не получается прочесть то, что он произносит, по губам: «И глухие услышат».

Тот самый фильм. Фильм, начало которого мы столько раз молча пересматривали с ним вместе. Воображаемая семья с вакансией ребенка. Наша тайная, одна на двоих, мечта. Наш с ним заговор.

Я понимаю теперь, почему не рад Девятьсот Шестому, почему меня напугала его улыбка. Я почувствовал в нем это, как только его вкатили в палату.

Он хочет сказать: «Выберемся отсюда, айда в кинозал смотреть «И глухие услышат»», но это слишком длинно и слишком трудно. Поэтому он упрямо твердит одно название, пока до меня не дойдет, что он имеет в виду.

Киваю ему.

Девятьсот Шестой мечтает все о том же. Его завинтили в ящик задолго до меня и вытащили через два дня после, а он продолжает гнуть свое.

Мне хватило моего срока, чтобы отречься и от настоящих родителей, и от воображаемых; Девятьсот Шестой хочет вернуться в дом из кубиков, не зная, что я сжег его и вытоптал всю траву, которая вокруг него росла.

Он напрягается, тужится до посинения и хрипло выцарапывает на больничном воздухе: «Она хороший человек. Не преступник. Моя мать». Вся палата давится своими шепотками, а Девятьсот Шестой победно щерится и роняет голову на подушку.

Мы не сможем стать друзьями. Мы никогда не будем больше вместе смотреть «Глухих».

Я ненавижу его.

— Эй! Ты что, уснул?! Травинка щекочет мне щеку.

— Я? Нет!

— Не ври, ты уснул! Быстро говори, что тебе снилось? — Аннели лезет мне стебельком в ноздрю.

— Отстань! Какая разница?

— Ты улыбался. Хочу знать, что там тебе такое приятное привиделось.

— Мой брат. — Я сажусь, тру глаза. — Сколько я спал?

— Минуту. Извини, мне тут как-то скучно одной валяться. У тебя есть брат? Как его зовут?

— Базиль, — произношу я это имя впервые за долгое время. — Базиль.

— Далеко он? Может, позовем его тоже, раз он такой распрекрасный?

— Не выйдет.

— Почему?

— Хочешь шампанского?

Поднимаюсь за бутылкой — и меня пронзает. Я понимаю, почему не признал свою Тоскану, попав в нее наконец. Мы просто стоим сейчас на противоположной стороне того пейзажа. Мы вышли из обмазанного терракотой сарая при винограднике, сидящего на одном из холмов, которые видны из моего окна, на моей заставке. Пожарная лестница вывела нас не в дом из кубиков, а прямиком на несбыточные холмы вдалеке. Я там, я сейчас на одном из них.

Из экрана-окна в своем кубе-клетке я, оказывается, всегда смотрел не в прошлое свое, а в будущее, на себя с Аннели, валяющихся на вершине холма под листьями гибкого безымянного деревца.

Я в заэкранье.

Можно помахать отсюда себе — вечно похмельному, натрескавшемуся снотворного, — который безвылазно сидит в кубе два на два на два.

Мы уже там, куда я так мечтал вырваться из интерната, когда был маленьким. Где мы всегда мечтали очутиться с Девятьсот Шестым. Мечта сбылась, я попал все же наконец — в желанное и несбывшееся детство, в рай пробился — и ничего не понял.

Я на холме, который видно из кресел-коконов. Значит, дом из кубиков, лужайка, велик, веранда — это все с обратной стороны, где-то там, внизу, в долине передо мной. Всматриваюсь пристально...

Вижу его! Вижу!

— Пойдем! — кричу я Аннели. — Пойдем скорее!

Хватаю шампанское в одну руку, хохочущую девчонку в другую — и мы стремглав летим вниз по склону.

Реку мы переходим вброд, разувшись. Вода теплая, вокруг наших ног снуют какие-то рыбешки, Аннели требует купаться, но я уговариваю ее потерпеть: осталось чуть-чуть.

Она совсем не смущается своей наготы.

— Что ты там такое заприметил? — Аннели прикладывает руку козырьком к глазам, вглядываясь вперед.

— Совсем близко уже... Видишь — там дома? На первой линии — такой прямоугольный, видишь? Давай туда наперегонки!