Михаил Белозеров - Улыбка льва

Наконец она расправляется с ногтем и говорит, снимая что-то с губы:

— Мы как всегда собираемся "Под платаном" и не думаем отпускать тебя до самого утра. Потом едем к Данаки. Ты знаешь Данаки? Очень жаль. — Впрочем, момент слабости прошел и теперь мнение Леонта ее не интересует, кажется, что она рассматривает его так, словно он прилюдно уличен в безверии. — У него изумительная вилла на берегу и огромный парк. Потом отправимся на катере в Большой Анатоль… — С каждым словом она вдохновляется все больше и больше, словно зажигает внутри себя гроздья серных спичек. — Потом будем нырять с моста-а, потом…

— Право, я даже не знаю… — прерывает ее Леонт, потому что видит, как в глубине холла появляется Тамила. Он способен узнать ее среди сотен других женщин по энергичной, упругой походке. Она улыбается гостям, поглощающим свое шампанское, она обходит их, неся свои плечи под белым жакетом-кардиганом, как боевой флаг умницы, она говорит: вот я здесь, среди вас, смотрите, я не обман, я живая. Но боже упаси вас от самонадеянности или глупости.

— Я еще не отдохнул с дороги… — машинально сопротивляется Леонт.

Ты не контролируешь ситуацию, — говорит кто-то очень знакомый, — и Леонт вспоминает, что Мемнон всегда рядом. — К чему тебе обе — одна напориста и безобразно невыдержанна, другая — красива, но несчастна, ибо и та и другая завершены душевно.

— Неважно! Разве ты сможешь спать, когда мы, твои друзья, будем веселиться?! — напоминает о себе Анга.

Мне нечего возразить, — думает Леонт, — кроме того, что я сам должен убедиться в этом. И потом, ведь мы никому ни чем не обязаны, разве что только самолюбию. Мне кажется, я был бы с ней счастлив.

Увы, почти все люди погружены в мир иллюзий, — говорит Мемнон. Двадцать лет назад я не мог допустить подобной ошибки.

Но ведь я тогда о тебе ничего не знал! — восклицает Леонт.

Разумеется. Мир открывается постепенно. Тамила даже не подозревает, что ее двойник — моя старинная приятельница.

— Ладно, — поспешно соглашается Леонт. Он делает это так неаккуратно, что наконец Анга додумывается проследить его взгляд. На мгновение глаза у нее суживаются до размеров горошины.

Леонт с ужасом наблюдает признаки гнева.

— А кто!.. — начинает она фразу.

— О" кей! Я согласен, — перебивает он ее. — Встретимся в семь на площади перед гостиницей. Чао!

— А кто-о-о!..

Он отрывается и уносится, как пловец от берега, в бурное ночное море.

— А кто мне обещал! — кричит Анга.

Ее взгляд буравит ему спину.

Девушка проходит. Леонт замечает подведенные брови до виска и рыжую прядь. Шаг, еще шаг, — шлейф запахов: дешевой помады, лака и мятной жвачки. (Следом еще один незрячий — рабская душа, скрученный бутон.) Пустой взгляд. Провалившееся выражение закукливания. Сжатый ротик, обведенный расплывающейся помадой, — форма как повторение многого знакомого.

Головка поворачивается на четверть — нижняя губка висит, не подпертая ничем — даже утренней чашкой кофе, безвольная, девственная, как пустота, не расписанная ни ожиданием, ни надеждой, глупенькое, больное воображение всего того, что ниже пояса: без смысла, без понимания. Головка вальсирует в гремящей музыке (провода от коробки к ушам), зеленые глазки скользят деланно-равнодушно — кукла Казановы. Жалкие, вялые груди — арабески игры природы, признак слабости или ловкого язычка.

Леонт смотрит.

Она поправляет. Пальчики касаются сосков. Легкий массаж. Левая чувствительнее. Язычок пробегает по губам. Не сейчас. Отложим на потом. Постельная ученица? Не все ли равно? Дома. Ванная или тихий безветренный тупичок, где можно предаться мысленному блуду. Каков он сегодня! Жаркие губы, снедаемые страстями. Красавчик с гладко выбритыми щеками. Тихая безмятежность — как пропасть, жаль, падение скоротечно и не каждый раз захватывает — искус плоти, тайная гордость воображения на истощаемость, как предтеча следующего шага в самопознавание — неизбежный процесс. Равноценность любого желания — гибель или признак стабильности? И только в долговременности сокрыты тайная связь и наказание — синдром Кехрера, — что неведомо, оборвано, представлено в воображении лишь некоторым, гнушающимся вещать, предающимся чревоугодию исключительности и самобичеванию, смахивающему на вложенные матрешки, прикрытые чей-то вялой рукой, — вечные шараханья, ничем не подкрепленные, самодовлеющие образы, — слишком туманные, чтобы на них полагаться на все сто, или ложное отвлечение, легкие реверансы в сторону предполагаемой истины, скатывание по наклонной в невменяемость — как конечную инстанцию, да простится душевная вялость! Представить несложно. Впрочем, недоказуемо — ни сейчас — лучшими умами, ни древними агностиками, а потому в той же мере бесплодно, как и сам плод, блуд, яблоко. Аллитерации — тоже какой-то смысл. У Бога свои вопросы — озадачен не меньше. Общие тенденции, в конечном итоге — на взаимоисключения; ваятель, единственно заботящийся о примитиве-музыке в полный спектр; оскорбленное "начало", планирующее изобилие за счет ущербности; мнимое или верное ощущение упадка — не говорим об упрощении, которого нет; внешнее и внутреннее; материализованные учения о Времени — ошибка? ложь? — вечно: миллион миллионов вариаций — и потому притягательно и неисчерпаемо — Величайшая Тайна и Намерение.