Мэри Расселл - Птица малая

Связав Эмилио руки, его поволокли мимо фонтанов, которые он видел из резиденции Супаари, через боковой вход провели во дворец, а затем вниз по коридорам, пестрящим разноцветными плитками, с полами из мрамора и яшмы, мимо внутренних двориков под сводчатыми ребристыми потолками. Даже самые простые детали интерьера покрывала позолота, стены затягивала сетка из серебряной проволоки — каждая диагональ четко обозначена, искрится драгоценными камнями: изумрудами, рубинами, аметистами, алмазами. Следуя меж конвоирами, Эмилио видел комнату с широким балдахином из желтой шелковистой ткани, вышитой бирюзовыми, ярко-красными и бледно-зелеными узорами, с кисточками и бахромой из золотой нити. Роскошное убранство комнаты довершала груда подушек, красных, голубых, цвета слоновой кости, обшитых золотой тесьмой.

Комната за комнатой — ни одной прямой линии, ни одного пустого места, ничего бесхитростного в своей простоте. Даже воздух был украшен! Всюду витали запахи: сотни ароматов, которых Эмилио не мог ни назвать, ни узнать. Это самое живописное и безвкусно декорированное место, подумал он ошеломленно, которое я когда-либо посещал. И выглядит и пахнет, точно дешевый бордель, правда, драгоценные камни здесь настоящие, а каждая драхма духов стоит, вероятно, как годовой урожай деревенской корпорации.

С каждым встречным Эмилио пытался говорить как на руанджа, так и на ксане, но никто не отвечал, и сперва он решил, что все здешние слуги немые. Пока тянулся этот длинный день, ему отдавали короткие приказы на диалекте ксана, который был ему незнаком, как аристократический немецкий может быть незнаком простолюдину. Иди туда. Сиди здесь. Жди. Эмилио старался выполнять; если понимал неверно, получал затрещину. Понять его самого никто и не пытался.

Он не был связан, но не был и свободен. Помимо него, в незримых, но прочных клетках содержались и другие пленники. Можно было перемещаться из клетки в клетку, но не внутрь дворца. Зоопарк, думал Эмилио, пытаясь найти во всем этом смысл. Я в зоопарке.

Была здесь группа необычных и странных, но очень красивых руна, несколько джанаата, а еще особи, чей вид Эмилио не мог определить с уверенностью. Руна, делившие с ним эту позолоченную неволю, приходили к нему на помощь, когда он нуждался в ней из-за своих искалеченных рук. Они были необычайно ласковы и дружелюбны, старались вовлечь его в это странное сообщество, обитавшее в богато украшенных покоях. По-своему они были добры, но казались недоразвитыми, словно их вывели только ради внешности, — с шерстью необычных расцветок, пятнистой или пестрой, а одна была полосатая, точно зебра. У большинства были мелкокостные лица с признаками вырождения, кто-то имел гриву, у кого-то почти отсутствовал хвост. Никто не говорил на диалекте руанджа, который он изучал в Кашане.

Плененные джанаата содержались в отдельном помещении и не обращали на Эмилио внимания, хотя он не заметил никакого отличия в их статусе внутри зоопарка. Они были облачены в громоздкие одеяния с головными уборами, закрывавшими их лица, более мелкие, чем у Супаари. Позже Эмилио выяснил, что они женщины, а еще позднее осознал, что они, должно быть, выполняют тут роль стерильных партнеров, про которых ему рассказывал Супаари. Эмилио обращался к ним на ксана, просил объяснить ему, что это за место, но они не откликались. Он так и не смог добиться, чтобы с ним поговорили хоть на каком-то из языков.

У Супаари его кормили нерегулярно, хотя обильно, словно домашнюю зверушку, к которой утратили интерес. Здесь же еду предоставляли в любое время, по желанию, — видимо, потому что тут было много руна, нуждавшихся в постоянной кормежке. Но ему не хотелось есть. Правда, руна так трогательно радовались, когда он принимал от них пищу. Поэтому Эмилио ел, чтобы отплатить за доброту.

Ему пришло в голову, что теперь он совершенно бесполезен и, вероятно, содержится здесь в качестве диковинки, столь же необычной и странной, как яркие безделушки, которыми, как он видел в тот первый день, набиты палаты и альковы Галатны. А затем Эмилио снабдили ошейником, украшенным драгоценными камнями, и его унижение сделалось полным. Он стал точной копией капуцина, которого держал на золотой цепочке какой-нибудь европейский аристократ шестнадцатого века.

Супаари, сколь бы холодно и высокомерно он ни держался, был, по крайней мере, умным собеседником. Ныне Эмилио пытался противостоять разрушительной силе полного интеллектуального одиночества, быть терпеливым к пустой нереальности, которую ощущал. Он решал в уме арифметические задачи или пел песни, молился, но вдруг в ужасе осознавал, что смешивает языки. Он больше не был уверен в различиях между испанским и руанджа, и это пугало его столь же сильно, как недавние трагические события. Настал день, когда Эмилио понял, что не может вспомнить имен своих соседей в Пуэрто-Рико. Я теряю рассудок, подумал он.