Мэри Расселл - Дети Бога

Потея и борясь с тошнотой, отец Эмилио Сандос сидел на краю кровати, обхватив голову тем, что осталось от его кистей.

Многое оказалось труднее, чем он ожидал. Потеря рассудка, например. Или умирание. «Почему я до сих пор жив?» — удивлялся Сандос не столько с философским любопытством, сколько с раздражением на свою физическую выносливость и явное невезение, из-за которых продолжал дышать, хотя все, чего он хотел, это умереть. «Что-то должно погибнуть, — шептал он, пребывая один в ночи. — Мой рассудок или моя душа…»

Сандос встал и принялся ходить, засунув кисти под мышки, чтобы пальцы не вибрировали при движении. Не в силах изгнать из темноты видения кошмара, он локтем включил свет, желая ясно видеть реальные предметы: кровать со спутанными, мокрыми от пота простынями, деревянный стул, маленький немудреный комод. Пять шагов вперед, поворот, пять шагов назад. Почти точные размеры камеры на Ракхате…

Раздался стук в дверь, и Сандос услышал голос брата Эдварда, чья спальня находилась рядом, и кто всегда был настороже, прислушиваясь к этим ночным хождениям.

— С вами все в порядке, святой отец? — негромко спросил Эдвард.

Все ли со мной в порядке? Сандосу хотелось плакать. Боже! Я напуган, искалечен, а все, кого я любил, мертвы…

Но Эдвард Бер, стоявший в коридоре, перед дверью Сандоса, услышал лишь:

— Я в порядке, Эд. Просто не спится. Все отлично.

Брат Эдвард вздохнул, ничуть не удивившись. Он заботился об Эмилио Сандосе ночью и днем, уже почти год. Ухаживал за его загубленным телом, молился за него, со страхом и смятением смотрел, как священник борется, пробиваясь из состояния полной беспомощности к хрупкому самоуважению. Поэтому, даже когда Эдвард шлепал нынешней ночью по коридору, чтобы проведать Сандоса, он ожидал, что на свой бессмысленный вопрос получит именно этот негромкий ответ. «Знаете, это еще не кончилось, — предостерег брат Эдвард несколько дней назад, когда Эмилио наконец произнес непроизносимое. — Через такое сразу не перешагнешь». И Эмилио с этим согласился.

Вернувшись в свою постель, Эдвард взбил подушку и скользнул под покрывало, прислушиваясь к возобновившимся шагам. Одно дело — знать правду, подумал он. Но жить с ней — это совсем другое.

В комнате, находившейся непосредственно под комнатой Сандоса, отец Генерал Общества Иисуса тоже услышал внезапный задыхающийся крик, объявивший о прибытии инкубуса, правившего ночами Эмилио. В отличие от брата Эдварда, Винченцо Джулиани уже не вставал, чтобы предложить Сандосу помощь, которой тот не желал. Генерал хорошо помнил выражение ужаса на лице брата и безмолвную борьбу за восстановление контроля над собой.

На протяжении долгих месяцев, председательствуя при расследовании орденом провала первой иезуитской миссии на Ракхат, Винченцо Джулиани был уверен: если Эмилио Сандоса вынудить рассказать, что произошло на той чужой планете, это решит проблему и принесет Эмилио хоть какое-то успокоение. Отец Генерал был одновременно администратором и священником; он полагал необходимым — для ордена и для самого Сандоса — посмотреть в лицо фактам. И поэтому всеми способами, прямыми и окольными, мягкими и жесткими, он привел Сандоса к моменту, когда правда могла его освободить.

И на каждом шаге этого пути Сандос сопротивлялся: ни один священник, сколь бы безрассудным он ни был, не хочет подрывать веру другого. Но Винченцо Джулиани был искренне убежден, что способен проанализировать ошибку и исправить ее, понять неудачу и простить, выслушать признание в грехе и отпустить его.

К чему он не был готов — это к невиновности Сандоса.

«Знаете, что я думал как раз перед тем, как мной попользовались впервые? Я в руках Господа, — сказал Эмилио, когда в один из золотистых августовских дней его оборонительные рубежи наконец рухнули. — Я любил Бога и доверял Его любви. Забавно, не правда ли? Я убрал всякую защиту. Между мной и тем, что случилось, не было ничего, кроме любви Господа. И меня изнасиловали. Я был нагим перед Богом, и меня изнасиловали».

«Что есть в людях такого, что заставляет нас столь истово верить в греховность другого? — спрашивал себя Джулиани в ту ночь. — Что заставляет нас желать этого так страстно? Несостоятельный идеализм, — предположил он. — Мы разочаровались сами, а затем выискиваем вокруг провалы других, дабы убедить себя: я не один такой».

Эмилио Сандос не был безгрешен; на самом деле он вел себя так, будто был очень виноват, и все же…