Николай Басов - Иномерники

Он усмехнулся, потому что, если бы эту фразу кто-либо произнес по-русски, для обычного человека она бы показалась полным бредом, лишенным какого-либо смысла, вовсе неразумной невнятицей.

Вот только совсем уж поддаваться юмористически окрашенным эмоциям ему не следовало. Ему нужно было следить, смотреть, чувствовать, помогать электронике и ждать, что из всего, что удавалось подглядеть, могло получиться.

Он и ждал. В какой-то момент, не в силах совсем уж отключить мозги, Роман выстроил какую-то идею о том, что он похож на невидимого паралетчикам божка, хотя… Не такого уж невидимого, они его хорошенько ощущали, даже подбрасывали ему какие-то свои, особые, как им казалось, импульсы и сигналы, они его почти приняли в свои команды. Это было бы здорово, если бы Ромка не был уверен: от ребят это ни в коем случае не зависит, это был какой-то допуск, который Чистилище как бы выписало ему, а следовательно, нужно было ждать чего-то еще более необычного. И оказалось, что он не зря сидел настороженный, будто охотник в засаде на крупного зверя, потому что…

Что-то разом пошло не так, изменилось неуловимо и продолжало меняться весьма болезненно. Валя Веселкина даже запричитала и подняла действенность своих фильтров, чтобы не ощущать эти уколы какого-то дикого перенапряжения, едва ли не удары в сознание, в форме очень отчетливых и жестоких образов, несущих с собой еще и жуткое напряжение пси, будто она, а не машины, должна была своими нервами их воспринимать.

И он, вместо того чтобы загрубить фильтры, опустил их защитные способности пониже, куда ниже, чем это было безопасно. И сразу же почувствовал, что его выносливость, способность удерживать в сознании действия пилотов сделалась размытой, как цель у плохо видящего стрелка или у снайпера, у которого размазалась грязь по оптическому прицелу, как мышление у пьяницы, который дорвался до бутылки и не может остановиться, опрокидывая одну рюмку за другой… Он все же пытался понять, что происходит.

А происходило нечто довольно простое и ужасное одновременно. Первый-второй экипажи, поддерживая друг друга так, как им прежде никогда не удавалось, вдруг затребовали участия в его приборных каналах, вытягивали на себя чрезмерную, небывалую прежде часть действующей аппаратуры. И вот, когда он все же решил следить еще и за первой парой параскафов и пилотов, он… стал ослабевать с такой скоростью, будто свалился в глубокую шахту, хотя еще миг назад шел по ровной дорожке, мощенной надежной тротуарной плиткой…

Первая пара зашла в адскую зону очень далеко, куда дальше, чем им удавалось. И шли дальше, бойко и уверенно. Они почему-то ничего не боялись.

Тогда и Ромка решил, что не следует бояться, а то вдруг экипажи Костомарова и Катр-Бра поймают его страхи и сами поддадутся им? Он попытался успокоиться, но у него осталось так мало сил, что он делал это скорее по привычке, а не целенаправленно, как обычно получалось у него. И Виноградова слабо ему помогала, потому что почти стену выстроила между его мыслечувствами и своими. А японец и вовсе куда-то исчезал, тоже ослабев и волей, и пониманием происходящего, и даже способностью присутствовать в приборном виртуале.

Сам Ад не оказался для Ромки неожиданностью, он уже давно ощутил и как-то измерил состояние первой пары машин и экипажей, уже знал, что на этот раз они пробьются в Ад, выйдут в него, только не совсем понимал, что с ними будет потом… А эти ребята – вот ведь молодцы! – нашли некую точку в этом скоплении ужаса и смерти, греха и порока, смешении невиданных чудовищ и очень сложного устройства этого пространства, если это вообще было пространством, а не чем-то иным… И они в этой точке зависли, вполне осознанно и умело, даже – мастерски зависли, чтобы немного передохнуть.

И тогда на каких-то странных обрывках их впечатлений, которые они, впрочем, и сами не вполне осознавали, он, Роман Вересаев… увидел нечто, чего там, в Аду, быть не могло и все же – было. Он увидел довольно сложную конструкцию и, воспарив над ней, воспринял ее как длинную, бесконечную, пролегающую через всю Вселенную… или даже уходящую в другие Вселенные нить, струну, тетиву, на которой, как бусины, величиной с галактики, не меньше, висели некие… миры?

Увидел это всего-то на миг, а может быть, и не увидел, а просто представил в уже слабеющем сознании, и эта идея как-то впечаталась в его представление обо всем, что он через приборные свои надстройки к собственному пси сейчас осознавал… Он различил «ожерелье миров», как он решил это назвать… И с этим названием смирился.