Жан Роблес: Память риса

Восхищенный тем, что некоторые уже называют una rinascita, возрождением искусства и философии, я делил время между редактированием воспоминаний - которые надиктовывал на классической латыни знаменитому копиисту - и посещениями города. Чтобы не распространяться о чудесах архитектуры, которыми я восхищался, о талантливых людях, которых встречал, скажу только, что чем больше освобождался от памяти о Китае, тем сильнее возвращались причины, заставившие меня выехать из Англии. Вновь угнетали меня неразрешимые вопросы. Поиски абсолютной истины брали верх над великолепиями, услаждавшими мои глаза. Бессмертная поэма Алигьери восхитила меня своим совершенством, но и оставила в глубине души болезненный нарыв. Внезапно я убедился, что утратил слепую веру молодости и теперь беззащитен перед лицом нараставших во мне сомнений. Скрытое беспокойство бросало меня в преисподнюю неверия и моральных пыток.

Надо же такому случиться, что случайное событие, открытие фресок Джотто, написанных только что на стенах Санта Кроче, еще раз напомнил мне про Китай: на одной из этих фресок лицо мужчины с узкими глазами было достаточно похожим на лицо учителя Шаня, чтобы оживить память о моем приятеле.

Возвратившись домой, я вынул мешочек с рисом, чтобы припомнить давние дни, и стал пересыпать зерна. В последний миг ожили в памяти последние слова учителя Шаня и вернулась печаль от их бессмысленности. Какое-то время я размышлял над хрупкостью человеческого разума. Я уже собирался было все спрятать, когда мое внимание приковала странная мелочь: в падающем почти полого свете заходящего солнца стали заметными тончайшие разницы оттенков пересыпаемых зерен. Когда я приблизил одно из них поближе к глазу, то различил путаницу миниатюрных значков, непонятный рисунок, подобный странице рукописи, которую рассматриваешь с расстояния в пару сажен. Заинтригованный, я обследовал зернышко риса с помощью сильного увеличительного стекла, несравненного шедевра оптического искусства, которое подарил мне сам император. И таким вот образом я открыл самую необычайную вещь, которую когда-либо видело человеческое око: ряд катайских букв, соединявшихся в текст, соответствующий полной стороне наших самых больших книг.

Понимаю, что мое сообщение может показаться почти неправдоподобным, но все зернышки из мешочка были таким же образом покрыты знаками. Ничего подобного никакое человеческое существо не было бы в состоянии сотворить, не прибегая к магии...3

Я немедленно принялся за чтение и наскоро осмотрев зерна, понял, что передо мной книга "Память риса", именно та, опеку над которой и доверил мне учитель Шань. Подгоняемый нетерпеливой жаждой проверить до конца его утверждения, я начал чтение пяти тысяч зерен, что были в мешочке. Рисовые зерна не были пронумерованы, поэтому я начал читать совершенно случайно и с огромным удивлением увидал, что текст идет совершенно согласовано, как будто моя рука каждый раз выбирает последующую страницу. Удивленный этой аномалией, я начал читать снова, начиная теперь с последнего зерна (двенадцатого) и выбирая следующие только среди уже расшифрованных. Теперь я заметил, что если поломать голову над тем, чтобы ни одно зерно не стыковалось с тем, что и при первом чтении, начальный процесс повторялся. Правда, теперь это уже был новый текст, совершенно не такой, как при первом чтении.

Было совершенно невозможно, чтобы я мог рассказать об этом необычном (некоторые бы сказали "дьявольском") опыте в эпоху, когда самое малейшее отклонение от религиозных догм вело прямиком на костер для еретиков. Но даже на мгновение я не подумал, чтобы расстаться со своим сокровищем: это я понял только после многочисленнейших попыток, но "Память риса", в зависимости от комбинации зерен, становилась поочередно то затерявшейся книгой Конфуция, то Гуэй-Ши, Кон Суэна, Цу Ена4 и многих других (многие даже не носят восточных имен), о существовании которых давным-давно позабыли. Но прежде всего, и с этого следовало бы начать, учитель Шань не солгал относительно силы поверенных мне текстов...

В переносном смысле говорится, что правда поражает тех, кто ее открывает, и видно что-то есть в этом высказывании, ибо при чтении этих зерен я чувствовал, как меня охватывает пламя. Все мои вопросы наконец-то нашли окончательный ответ, все загадки исчезали перед сияющей действительностью, не допускавшей сомнений. В сравнении с "Памятью риса" самые уважаемые из священных книг (Ветхий Завет, Евангелия, Коран и даже учение Будды, с которым я ознакомился в Индии) внезапно показали свое истинное лицо: в них нет никакого Бога, никакого сияния, которое заставило бы зажмурить глаза. Совершенно неожиданно я распознавал в них банальный знак человеческих беспокойств, обмана и вымысла. В них говорится о рае и морали, о награде, о каре, об аскезе и преданности божьему делу... Печальные обещания, пустые призывы, всю бессмыслицу которых показывает лишь "Память риса". Во время этого чтения меня охватила абсолютная уверенность в себе, чувство свободы, силы, вдохновение существа, которое все на свете, включая сюда и божественность, устанавливает в театре Космоса на истинное место. Это продолжительное откровение, знание, о которой могу совершенно неуклюже сказать, что оно не имеет ничего общего с тем, что обычно именуется знанием, возрастало по мере прочтения в направлении, которого я и представить не мог...