Жан Роблес: Память риса

(Хирургическое мастерство палача стоило оценить, как заверил меня один из дворцовых чиновников, но легко можно понять, что я отказался наблюдать за пытками). Учителя Шаня обвиняли в том, что он провозглашал взгляды, не соответствующие религии самого Великого Хана. Мои просьбы о помиловании закончились жалким поражением. Не имея возможности сделать что-либо, я решил в последний раз посетить моего друга в тюремной камере. Он сидел на корточках в тесной и нездоровой клетушке, ничем не уступающей самым отвратительным лондонским ямам короля Эдуарда, с огромным достоинством, несмотря на тяжелое ярмо, опирающееся на шею и удерживающее руки на высоте плеч в причиняющей боль позиции. Вид этого несчастного старца, его худого тела, отданного на пожрание червям и нездоровым миазмам, стиснул сердце мое...

Когда я вошел, учитель Шань не сделал ни малейшего движения, никакое чувство не тронуло его черт. Он всего лишь открыл глаза, потом закрыл их. В подобной ситуации трудно найти подходящие слова, которые имели бы смысл пред неизбежностью смерти, поэтому я молча уселся напротив. Спустя довольно долгое время Шань снова открыл глаза и начал внимательно всматриваться в меня, как будто еще раз пытался углубить истинную суть моей личности и моих чувств. Во время наших дружеских дискуссий я часто выявлял ему мои самые тайные сомнения, ту душевную боль, которую желал успокоить, принимая на себя миссию в чужие земли. Путешествие подарило мне множество образов, знаний, неизвестных обычаев, но, что касается принципиальных вопросов, внутренне раздиравших меня, я оставался в исходной точке, и мой приятель знал об этом. Адепты Конфуция, Будды или Дао как-то не смогли убедить меня. За стенами своей убежденности они блуждали подобно мне. Мне казалось, что, присматриваясь ко мне, учитель Шань обдумывает, какую ценность имеют мои поиски и насколько можно им доверять...

Когда же, наконец, он заговорил, то попросил взять мешочек, привязанный у его пояса.

- Это "Память риса", - сказал он. - Поверяю тебе ее. Она содержит окончательную правду обо всем, ответы на все вопросы, которые когда-либо задавали люди или еще зададут, но, к тому же, на вопросы, которых никогда не ставили перед собой и никогда не поставят.

Без последующих объяснений старец заставил меня поклясться, что я никогда не запишу или же переведу ни единого слова из поверенного мне наследия.

- Написанное может быть уничтожено огнем, но ничто не в состоянии стереть людскую память, прервать хоть один из бесконечных слоев дерева нашего мозга. Даже император Цинь Ши Хуаньди, о котором древние сообщения говорят, будто он приказал похоронить себя с тремя тысячами солдат-гвардейцев, гордый Цинь Ши Хуаньди, желавший, чтобы история империи начиналась и заканчивалась на нем, даже сам Цинь не достиг этого. Он сжег все книги с традициями предков, но ученые старцы заучили их на память; тогда пожелал он сжечь самих старцев, но народ спрятал их на чердаках своих домов; он сжег дома, но внуки ученых уже повторяли невидимые книги, глядя в огонь...

Учитель Шань сказал мне тогда же, что память, которую передает мне (поскольку у него не было времени поверить ее кому-нибудь, кто был бы на самом деле достоин этого), стара почти как сам мир и на мне лежит обязанность заботы о ней, а затем передачи кому-то другому.

Я торжественно поклялся в этом, положил мешочек за пазуху, и учитель Шань закрыл глаза, дав мне понять, что пришло время оставить его одного. Возвратившись в свои комнаты, я открыл мешочек. Там была полная горсть коричневого риса, посеревшего от грязи и старости. С горечью думая о том, что тюрьма повредила разум пожилого человека, я сунул мешочек к своим вещам, решив сохранить его как память о нашей дружбе. Учитель Шань был казнен через три дня, я же оставил Ханбалык с настоящей печалью и в угнетенном состоянии духа. Затем я посетил Ханьчу, Зайтун и Кантон. Там я сел на корабль до Шампы, посетил Яву, Цейлон, Малабар и через Константинополь возвратился в Италию, где желал провести некоторое время. Флоренция - очень богатый город, понравился мне так сильно, что я решил отдохнуть там после трудов путешествия.

Донна Беппа, лишенная доходов достойная матрона, сдала мне большую часть дома на Понте Веккио, в котором проживала вместе со своей дочерью. Джованна, которой еще не исполнилось восемнадцати лет, была самым совершенным образцом красоты, которой мне дано было любоваться. Это обстоятельство имело некоторое влияние на решение снять именно этот, а не другой, дом. Только каким же было мое разочарование, когда я сориентировался, что девушка глухонемая, и что ее необыкновенная красота соответствует не менее удивительным умственным недостаткам... Лишенная разума меланхолией, причина которой была неизвестна, Джованна бесцельно блуждала по дому, подавала на стол, помогала матери на кухне или же просто сидела у окна и глядела, как течет Арно. Молчаливая будто какое-то домашнее животное долгие часы проводила она, расчесывая свои роскошные рыжие волосы, хрустела яблоком, щипала гроздь винограда или ела какие-то иные сладости как ни в чем ни бывало. Но достаточно было всего раз взглянуть в ее глаза, более пустые и лишенные выражения, чем глаза статуи, чтобы понять чудовищную отстраненность, скрытую под столькими прелестями.

Читать дальше