(Алексрома) Ромаданов: Плоть, прах и ветер

Точная дата казни заранее не объявлялась, но когда мне не принесли в очередной раз обед, все стало ясно. Тех, кого отправляли в газовую камеру, переставали кормить за 24 часа. Причина проста: смертника может от газов стошнить на пол камеры, а кому потом убирать? Исполнителям приговора? Но им и так нанесена "моральная травма"...

В ночь перед казнью я крепко и спокойно спал. Мне снились приятные цветные сны. Жаль, что я их не запомнил. Когда меня разбудили и вывели из камеры в холодный мрачный коридор с сырыми стенами, на меня еще теплыми волнами накатывали смутные воспоминания о волшебных грезах. О, Морфей, сын Гипноса, зачем ты оставил меня?!

Охранник вывел меня во двор. Впервые за много дней я вырвался из замкнутого пространства коридоров и камер - в легкие мне ворвался свежий морозный ветер. Я пошатнулся, опьянев от его разгульной вольности. Последние впечатления от мира... Ночь. В свете яркого фонаря игольчато искрится летучий иней. Лай собак за воротами, невразумительные крики. Мигает красными сигнальными огнями небольшой фургон с зарешеченными окнами. Кажется, все... Охранник открыл заднюю дверцу фургона и втолкнул меня внутрь. Я нащупал в темноте скамью вдоль борта и сел. Через минуту дверцы вновь со скрипом отворились - привели Лину. Мы молча обнялись...

Тюрьма находилась на окраине города. За высокой стеной явственно слышался гул голосов... Ночью?! Откуда? Впрочем, не все ли теперь равно... Машина тронулась и подъехала к воротам - железный створ с тяжелым ржавым скрипом отъехал в сторону, и в ту же секунду неразличимая в темноте толпа взорвалась истошными криками, свистом, ревом, воем, гиканьем и женскими истеричными воплями на фоне срывающегося до визга надсадного собачьего лая...

- Что происходит? - спросила Лина, заглядывая мне в глаза, как будто там мог быть ответ.

Я прильнул к окну и увидел вдоль дороги возбужденную толпу, неистово размахивающую руками, а перед ней - живое ограждение из сцепившихся локтями солдат. Ближе к машине суетились полицеские, с трудом сдерживая рвущихся с поводков овчарок. Над толпой возвышалась одна девушка: сидя на плечах рослого парня, она что-то выкрикивала в сложенные рупором ладони. Я приложил к стеклу ухо и услышал свое имя...

- Это...

Не окончив фразы, я неожиданно для самого себя расхохотался. Никогда я так не смеялся - до спазмов в горле и колик в животе. Я катался по полу фургона, рыдая от смеха и суча в экстазе ногами.

- Что?! - нервно рассмеялась Лина, заразившись моим хохотом.

- Это... Это... Это моя встреча... встреча с читателями! - выдавил я из себя, наконец, сквозь радостное хрюканье и ржание.

- Я тобой... тобой... я тобой горжусь! - расхохоталась Лина, набрасываясь на меня сверху.

Пока мы валялись в истерике по полу, машина выехала за город, и шум толпы остался далеко позади. Мы успокоились и сели обратно на скамью.

- О чем ты думаешь? - спросила Лина.

Я сразу понял, что она хочет спросить, о чем я думаю перед смертью.

- Что мы, наконец, с тобой вместе, - ответил я. - А ты?

- Кто на самом деле похитил Игора? - спросила она.

- На самом деле? - переспросил я. - На самом деле мы об этом никогда не узнаем.

- Почему? Ты думаешь, его похитили, чтобы спасти или... - она задумалась, не закончив фразы.

- Скорее всего, это было сделано, чтобы изменить общий ход событий, - ответил я, поразмыслив. - Его исчезновение очень многое изменило...

- Да, пожалуй, - согласилась Лина.

Фургон въехал на Фабрику смерти. Несколько поворотов - и остановка. Последняя и окончательная. Блок газовых камер. Дверцы распахнулись. Я спрыгнул на землю и подал руку Лине. Нас окружала небольшая толпа охранников в парадной форме: черные плащи, синие шарфы, белые перчатки, на ремнях в серебряных ножнах - тонкие кортики. Человек тридцать. Вид у них был отчего-то торжественный. Двое из переднего ряда молча протянули мне блокноты с ручками, за ними потянулись остальные.

- Вы чего? - удивился я.

Лина толкнула меня в бок.

- А, ну да, - дошло до меня. - Как же без этого?! Последний автограф "живого классика"... Пока он еще жив.

Я взял блокнот, подышал на задубевшие на морозе пальцы и написал: "Люди уходят, книги остаются. Я к вам еще вернусь, когда вы откроете мою повесть". Перечитав, остался недоволен: получилось как-то выспренно. Следующему я написал короче, опустив первое предложение. Гораздо лучше. Когда я писал третьему, руки стали опять мерзнуть, и запись еще больше укоротилась: "Я к вам еще вернусь". Всем остальным я написал совсем уже коротко: "Я еще вернусь"...