Александр Рубан - Сон войны

"Незнание не освобождает... - подумал я, садясь и принимая стакан. Да. Но бывают такие знания, что лучше без них".

И я дал залпом и сразу запил, а голос приказ-полковника за окном сменился другим голосом - неожиданно певучим, завораживающим баритоном, что-то весело вещавшим не по-русски.

"Имею право "не знать... - думал я, чувствуя, что засыпаю, оглушенный спиртом. - Ну какой из меня секирник?.. - думал я. - Или дыбник? С чего они взяли?.. Это был только сон..."

7

...Не помню, сколько дней мы с Симой не просыхали, и не знаю, что в эти дни происходило снаружи. Видимо, кто-то действительно взялся разрешить возникшие у нас затруднения - и, видимо, преуспел. Потому что однажды, проснувшись в темном купе, я долго слушал перестук колес, Симин заливистый храп и Танечкины всхлипывания сквозь сон.

Мне казалось, что я знаю, почему она всхлипывает - надо только напрячься как следует, и я сразу вспомню... Вспоминалась почему-то братская могила, на которую Танечка за неимением живых цветов принесла бумажные, скрученные из салфеток, а мы с Симой - бутылку спирта и стаканы. Почти в самом конце списка на полупрозрачном желтоватом могильном камне мы отыскали строчку:

"Хлява О.С., ген.сержант".

Перед ним в списке был "Тунг-Томбо, гв.капрал", а после него - "Юрич А.В., инж.-поручик" и "Яа-Нгуги, гв.копейщик".

- Нас, Петрович, эта война не касается, - говорил Сима мне уже в купе, суя стакан.

- Никаким боком!.. - соглашался я и все отпихивал надоевший спирт.

Танечка была здесь же и почему-то тоже хотела, чтобы я выпил, но я больше не мог. А Олега не было, и некому было защитить меня от распоясавшегося алкаша.

- А вот Хлявы коснулась, - наставительно говорил Сима. И снова совал мне стакан. - Крепко коснулась. И вроде как из-за нас. Жалко Хляву, Петрович?

- Жалко, - кивал я и опять отпихивал.

- И мне жалко. Давай, Петрович. За Хляву. Надо, пойми!

И он почти силой влил в меня полстакана спирта.

- А теперь спи, Петрович! - приказал он, когда я, давясь Икотой, запил спирт стаканом чего-то сладкого, теплого, препротивного. - Крепко спи, повторил он. - Надо, Петрович...

Но я еще долго не мог уснуть, икая и пытаясь вникнуть в смысл его беседы с Танечкой - что-то про дурдома, которые не лучше и не хуже один другого, а просто разные, но свой дурдом роднее... А Олега все не было и не предвиделось, и почему-то это было правильно. Танечка плакала и соглашалась: правильно, мол, - но все равно плакала. Так я и уснул под ее плач, а проснулся под всхлипывания.

Было темно, стучали колеса, храпел Сима. Танечка всхлипывала во сне. Я вытянул руку к окну и ощутил пальцами стекло. Значит, окно было не зашторено. За окном была наконец-то ночь, и мы наконец-то куда-то ехали...

В следующий раз я проснулся при свете дня. Поезд стоял. Через оконное стекло проникали высокое солнце и станционные шумы. Кое-как я встал и выглянул в окно... Мы стояли на втором или на третьем пути: какой-то состав загораживал от нас станцию. В просвете между вагонами мне была видна часть вокзального фронтона с буквами "ИРЮК" - Бирюково, надо полагать. Слава Богу. Я почти что дома. Скоро пересадка в Тайге, и еще три часа от Тайги... Надо привести себя в порядок - и побыстрее.

С треском откатилась дверь, и Сима, пыхтя, втащил в купе ящик... бренди, а Танечка внесла свою болоньевую сумку. Полную. Олега с ними не было.

Я сел.

- Проснулся, Петрович? - спросил Сима и осторожно поставил ящик под стол. Ящик был полон, поверх него лежали еще три бутылки. (С ума сойти. Откуда столько денег?)

Танечка опустила сумку на пол и села в свой угол. Глаза у нее были красные, лицо какое-то усталое, всему покорное, а блузка опять расстегнута. Перехватив мой взгляд, Танечка повела плечом, но застегивать блузку не стала.

Сима упал на полку рядом со мной, обтер потное лицо рукавом свитера, потянулся к ящику.

- Танюха, давай закусь!

- Может, не надо? - спросила Танечка. - Глупость какая-то.

- Танюха, я тебе уже объяснял: это единственный способ! Молодой меня не слушал - и где теперь молодой? Где лысый с пацаном?..

- Мальчик в поезде, - возразила Танечка. - В пятом купе, у Ядвиги Остаповны. Едет, хотя и не пьет...

- Он пацан, ему еще ни один дурдом не родной! Вот вырастет и определится - как папаня его определился... Ты на него, Петрович, не смотри, а наливай и пей. Тебе надо. Для поправки... Мы тоже сначала поправимся, а потом все вместе начнем квасить по-настоящему. До опупения.

- Поправиться надо... - проговорил я (сипло, как Сима давеча), - но квасить я не буду. Мне в Тайге выходить.