Вячеслав Рыбаков: Гравилёт 'Цесаревич'

- Я кофе сварю вам, - тихо сказала Темрико.

Уже в авто, посреди звездной благоуханной ночи - тоненький серпик плыл так спокойно - она спросила, когда Ираклий отошел закрыть ворота:

- Лиза будет тебя встречать?

- Нет. Они знать-то не знают.

- Хорошо. Значит, сможем еще там поцеловаться на прощание.

- Я приду, Стася! - горло у меня перехватило от нежности и сострадания. Я знал, это неправда, никто ни к кому не может придти дважды. - Я приду!

- Я твой дом, - ответила она.

В ласковой темноте то тут, то там зыбко позванивали цикады.

ПЕТЕРБУРГ

1

Сеть питаемых гелиобатареями орбитальных гравитаторов за какой-нибудь час протащила семисотместную громаду лайнера по баллистической кривой от Тбилиси до Петербурга.

В пути мы почти не разговаривали, лишь обменивались какими-то проходными репликами. "Хочешь к окну?" - "Все равно темно". "А у тебя лицо успело подзагореть, щеки горят". - "Это у меня от тебя щеки горят, Саша". "Давай выпьем еще кофе?" О предстоящем я старался не думать; глупо строить досужие версии, ничего не зная - обрывки их во множестве долетали до меня и в очереди на регистрацию, и в очереди у трапа, уши вяли. Соседи шелестели газетами, вспыхивали то тут, то там вертевшиеся вокруг катастрофы приглушенные разговоры - я все не пытался Стасин взгляд, все посматривал на нее сбоку, но она сидела, уставившись перед и точно окаменев, и лишь обеими руками гладила, ласкала, баюкала мою ладонь, отчаянно припавшую сквозь неощутимую белую ткань к теплой округлости ее бедра. Только когда пилот отцепился от силовой тяги и, подруливая в аэродинамическом режиме, стал заходить на посадку, Стася, так и не пожелав встретиться со мною взглядом, внезапно начала читать. У нее даже голос менялся от стихов - становился низким, грудным, чуть хрипловатым. Страстным. Будто орлица клекотала. Это был голос ее естества, так она стонала в постели, и я гордился: мне казалось, это значило, что иногда я могу дать ей такое же счастье, какое ей дает основа ее жизни, ось коловращения внешней суеты - ее талант. "Как бы повинность исполняю. Как бы от сердца улетаю тех, что любил. Тех, что люблю". У нее было много текстов, написанных от лица мужчин. Наверное, тех, с которыми она бывала; я догадывался, что мужчин у нее было побольше, чем у меня женщин. Если этот текст был из тех, что она написала по дороге сюда, значит, так она представляла себе меня. На душе стало еще тяжелее - она ошибалась. С ней я не испытывал никакой повинности; наверное, я просто запугал ее, слишком часто и со слишком большим пиететом произнося слова "долг", "должен"... как она бесилась, когда я, вместо того, чтобы сказать "Вечером я хочу заехать к тебе" говорил "Вечером нужно заехать к тебе"; а для меня это были синонимы. От ее сердца я никуда не улетал и не мог улететь. Я просто этого не умел. От лица мужчин она тоже писала себя.

Столица встретила нас ненастьем. Лайнер замер; Стася, поднявшись, набросила плащ. Он был еще чуть влажным. И багаж ее был еще чуть влажным тот же косой, холодный дождь, который напитал его влагой поутру, окатывал его теперь, вечером, когда носильщик, покряхтывая и покрикивая "Поберегись!", катил его к стоянке таксомоторов. Дождь то притихал, то, повинуясь злобному сумасбродству порывов ветра, вновь набрасывался из промозглой тьмы, он шел волнами, и недавнее грузинское сияние уже казалось мимолетным радужным сполохом, привидевшемся во сне. Засунув руки в карманы грошового китайского плащика, небрежно набросив капюшон и даже не утрудившись застегнуться, Стася в легких туфельках шагала прямо по ледяному кипению черных луж.

- Не простудилась бы ты, Стасенька.

Она будто не слышала. В бешеном свете посадочных огней ее лицо призрачно искрилось. Она так и не повернулась ко мне. Мы так и не поцеловались на прощанье. Хотя меня никто не встречал. Над нами то и дело с протяжным шипящим шумом планировали идущие на посадку корабли, их позиционные огни едва пробивались через нашпигованный водою воздух. Мы с носильщиком перегрузили Стасин багаж, я сунул парню целковый ("Премного благодарен-с..."), стася молча шагнула в кабину, молча захлопнула дверцу и таксомотор повез ее в скромную квартирку, которую она вот уж год снимала в третьем этаже приличного дома на Каменноостровском; а я, ладонью сгоняя воду с лица, вернулся в здание аэровокзала, сдал на хранение свой саквояж - я чувствовал, мне скоро снова лететь, и из автомата позвонил в министерство.

- А-ле?

- Иван Вольфович!

С языка едва не сорвалось машинальное "Добрый вечер". Успел ухватить за хвост.