Вячеслав Рыбаков: Гравилёт 'Цесаревич'

- Постараемся выжить, - ответил я и, сунув руку в щель между изголовьем постели и стенкой, достал почти полную бутыль "ахашени". Простите, Иван Вольфович, ничего не помню. Стася засмеялась. - Будешь?

- Нет. Я от тебя пьяна, этого достаточно.

Я налил себе пару глотков в бокал, выпил. Спросил осторожно:

- Ты в порядке?

- В абсолютном. Да не тревожься ты, просто здоровый образ жизни. Я и курить перестала.

- Да что стряслось?

Она засмеялась лукаво. Погладила один из букетов. Ей действительно нравилось, как я на нее смотрю, и она прохаживалась, прогуливалась по комнате - от шкапа к стене с кинжалами и саблями, от сабель - к стене с фамильными фотографиями, потом к огромной напольной вазе... из волос над ухом, подрагивая, так и торчал забытый стебелек анонимного цветка, голый и сирый, ему нагота не шла; все лепестки мы ему перемолотили об подушку.

- Ты же меня так упрашивал! Такой убедительный довод привел!

- Какой?

- Не скажу.

- Полгода как отчаялся упрашивать...

- До меня, как до жирафа. Не тревожься, Саша. Просто я подумала: я на четыре года старше нее, надо оч-чень за собой следить. Хоть паритет поддерживать, - и вдруг высунула на миг кончик языка. - Я ведь даже не знаю, как она выглядит. И Поленька. Ты бы хоть фотографию показал.

- Зачем тебе?

- Родные же люди.

- Не будь это ты, я решил бы, что женщина безмерно красуется.

- Это значит, я безмерно красиво чувствую. А чувствую я, что безмерно люблю тебя.

- С тобою трудно говорить. Ты так словами владеешь...

- Ты владеешь мной, а я владею словами. Значит, ты владеешь словами через наместника. Царствуй молча, а говорить буду я.

Присели на подоконник, голой спиной в залитый желто-розовым цветом сад.

- Слова... Они, окаянные, просто созданы для обмана. Люди очень разные, у каждого - своя любовь, своя ненависть, свой страх. А слово на всех одно и то же. Тот, кто произносит, подразумевает совсем не ту любовь и не тот страх, который подразумевает, услышав, собеседник. Поэтому лучше уж вообще молчать на эти темы... или говорить лишь для того, чтобы порадовать того, кто рядом... или, если всерьез, объяснять именно свою любовь. Ведь для одного этого слова нужно целый роман, целую поэму написать. Я вот, пока летела, - она улыбнулась, - два стихотворения про тебя сочинила. Правда, то, что они про тебя, никто не поймет.

- А я? - глупо гордясь, спросил я.

- А ты, - она опять улыбнулась, - у подавно.

- Прочти.

- Нет.

- Прочти.

- Нет-нет. Не хочу сейчас, Ведь чем больше разжевываешь свое понимание, тем дальше уходишь от чужого. Зачем мне от тебя удаляться? Вот ты, рядом. Это не так уж часто бывает. Скоро опять усвищешь куда-нибудь, а тем временем я опубликую - тогда и прочтешь, - она поставила одну ногу на подоконник, обхватила ее руками. - Какой воздух чудесный идет снаружи, глубоко вздохнула. - Мы еще погуляем перед ужином, правда? И из источника попьем.

- Обязательно. И перед ужином, и перед сном.

- Перед сном это особенно необходимо.

"...Немедленно вернуться в столицу..."

Я налил себе полный бокал и выпил, не отрываясь. Из бокала будоражаще пахло виноградниками, плавающими в солнечном океане.

- На аэродром ты ехал из дома?

- Дом... - солнечный океан хлынул в кровь. - Дом - это место, где можно не подлаживаться. Не контролировать слова. Быть усталым, когда устал, быть молчаливым, когда хочется молчать - и при этом не бояться, что обидишь. Не притворяться ни мгновения - ни жестом, ни взглядом...

- Так не бывает.

- Наверное. Поэтому у меня никогда не было дома.

- А может, просто тебя никогда не было дома?

- Удачный апперкот.

- Саша, я не хотела обидеть! Ты лучше всех, я-то знаю! Просто я очень хочу быть твоим домом... и мне кажется, у меня бы получилось. Но как подумаю, что ты будешь заходить домой в гости два-три раза в месяц, а в остальное время будешь в другом... а может, и в третьем - то тут, то там дома будут появляться и осыпаться с тебя, как листья, засыхающие от недостатка тебя... Ох нет, не надо. Все ерунду я говорю. Капризничаю. Не слушай. Это потому, что я расслабилась, уж очень мне хорошо. А если бы я вдруг от тебя родила, ты бы меня бросил?

- Нет, конечно, - медленно сказал я.

- Нет? Правда нет? - голос у нее зазвенел, и осветилось лицо.

- Глупое слово - бросил. Гранату бросают... камень. А ты же - моя семья. Был бы с вами, сколько бы получалось. Но, видишь ли... уже переломленный. Потому что уже никогда не чувствовал бы себя порядочным человеком.

- А сейчас чувствуешь?

Это была пощечина. Пощечина ниже пояса, так умеют только женщины. Да, не мне говорить о порядочности. С усилием, будто выгребающий против мощного течения катерок, я отставил бокал подальше; в райской тишине резко ударило стекло.