Игорь Дубов - Погружение в страдник

— Что печалишься, Савка? — вдруг спросила Наталья. — Пошто невесел?

— Худо, матушка, — механически отозвался Свирь, с трудом включаясь в роль. — Худо мне. Антихрист идет! Народился уже, и будет смута великая. Плачет Савка от тягот, никто Савку не жалеет!

Он уже чувствовал, как дрожит и съеживается в страхе его тело и становится затравленным взгляд. Не подумав, он выбрал далеко не лучший вариант, не позволяющий ему немедленно уйти, и теперь вдруг увидел, как глаза ее приняли страдальческое выражение, наполнившись неожиданным сочувствием. Охваченная внезапным порывом, она выпрямилась и, быстро шагнув к нему, положила одну руку на плечо, а другой стала гладить по голове. При этом, чтобы стать ниже, Свирю пришлось окончательно скрючиться и еще больше вжаться в пол.

— Бедной ты мой, убогой, бедной, бессчастной… Ну, полно, полно… Все будет хорошо… — приговаривала она.

И Свирь, чувствуя, как взвыла уставшая и иссохшая без ласки кожа, изо всех сил стиснул челюсти и закрыл глаза, стараясь вытерпеть прикосновение ее пальцев.

— Ну, иди, — сказала Наталья. — Иди, Савка, покуда отец не пожаловал.

— Благодарствую, матушка, — запел Свирь, кланяясь. — Дай тебе Господи здоровьечка. Любовь да совет. Благослови тя…

Но Наталья, не слушая, уже шла к дверям — стройная, тонкая, невероятно далекая…

Акулина бродила по двору, подсыпая корм цыплятам. Неуверенно ступая, Свирь выставился за дверь.

— Савка! — сказала Акулина радостно. — Вот ты где, нечистой! Где давеча шатался?

— А где был наш Иван — лишь портки да кафтан. Овии скачут, овии же плачут! — прокричал Свирь и осклабился, выжидая.

— Божий человек, — бормотала бабка, приближаясь, — грех на душу. Ну ладно уж, что ж…

Бабка замышляла недоброе, и Малыш, видимо, уже считал, но пока не делился.

— Малыш! — позвал Свирь, но Малыш молчал.

Бабка приближалась. Тогда Свирь ступил с крыльца и вытянул жестом патриция руку.

— Вижу, — возвестил он. — Вижу громы небесные и рать неисчислимую, и воздастся каждому за грехи его! Падите, грешные, и покайтеся, и да убоится каждый смертный гнева Господня… Ха-ха-ха! — добавил он с сатанинским отзвуком в голосе.

Посрамленная бабка бежала.

— Прошу диалог, — настойчиво потребовал Свирь.

Малыш отозвался словно нехотя:

— Она боится, что князь отошлет ее от себя. Вчера ворожила, сожгла его воротник. Думаю, хочет, чтоб ты посыпал следы. Или — в питье.

— А, чтоб тебя! — в сердцах высказался Свирь. — Ведьма колченогая! Ну ладно, дай хоромы.

В доме убирали. Наталья с двумя сенными девками шла по саду к качелям. Князь все еще сидел в сеннике, ожидая колокола, задумчиво держа ковш кваса в руке.

Не замеченный никем, Свирь выскочил за ворота. Здесь он вдруг снова ощутил скользящее движение руки по волосам и зябко передернулся, чувствуя, как ломает и корежит его изнутри страшная в своей неизрасходованности нежность. Он задавил ее, заживо похоронив в каменных тюремных мешках сознания. Но, видно, подсыпали чего-то враги в нехитрый его харч и приворотили корчащуюся теперь в безнадежной тоске, выворачивающуюся наизнанку душу. И еще Ията, пришедшая прошлой ночью…

Он почувствовал, что его сейчас затрясет. Уже болезненно свело лопатки, куда обожженные нервы сбросили аккумулированный заряд, и вот-вот должно было скрутить всего, но, заскрипев зубами, Свирь удержался и быстро, словно убегая от самого себя, зашагал вниз по Дмитровке. Теперь он опаздывал. По Дмитровке и Кузнецкому, через Неглинную и потом по Сретенке, мимо Сретенского монастыря, он бежал к «Лупихе», в которой в этот ранний час уже сидела вся окрестная рвань, пропивающая свои ночные доходы.

У входа в кабак он столкнулся с вываливающимся оттуда безобразно пьяным попом и потерял еще минуту, отдирая вцепившиеся в кафтан пальцы. Однако это помогло ему сбросить темп, и в «Лупиху» он вошел не торопясь, зорко поглядывая по сторонам, выискивая в смрадной духоте знакомых, здороваясь с ними, выбирая, куда бы присесть.

Здесь хорошо знали его. Он врос, вжился в этот мир костарей и разбойников, зернщиков и шишей, воров и нищих. Здесь, среди изрытых оспою лиц, бледнеющих под шапками до шевеления набитых вшами волос, среди рук и шей, покрытых желто-бурыми гнойными струпьями язв и коростой, среди острого, кислого запаха пота, перегара и блевотины, он был своим, жалкий, безобидный калека, нескладный горбун с вывороченными губами и странной чиликой на веревочке.

До появления слепых оставалось еще четыре минуты, и можно было спокойно сориентироваться. Малыш давал советы: «К Зубу не садись. Через полчаса он должен затеять драку. Тетень сейчас без денег, присосется. Сядь к Осоке, ему скоро уходить. Если что, уйдешь с ним…»