Игорь Дубов: Погружение в страдник

В первые дни очень тяжело было ощущать себя в ее присутствии облезлым калекой и юродивым полудурком. Но он быстро привык. Это только казалось, что к такому трудно привыкнуть. Весь фокус заключался в том, чтобы научиться думать о ней как о картине. Чудесной неживой картине, висящей в недосягаемом Зазеркалье.

«Иди, иди, — сказал он себе. — Эта девушка не про тебя, горбун. Топай».

— …Я понимаю, — горячась, говорил Свенссон, — что это самая выгодная роль и самая безопасная крыша, я читал ваш план-прогноз. Но как ты не боишься вживлять его в загорающийся дом?!

Он сидел под кустом ракиты, завернувшись в крылья, жестикулировал и сердито сопел. Ямакава изящно полулежал боком к нему на самом берегу озера, вытянув худые стариковские ноги по песку и постоянно меняя форму кресла. Над озером, как на сказочных декорациях, медленно плыли редкие, четко очерченные облака. Иногда по воде проходила рябь, и тогда озеро вдруг тревожно мрачнело, открывая холодные глубины.

— Ведь это чудо, — продолжал Свенссон, энергично помогая себе рукой, — что не было сильного ветра и Москва шестьсот шестьдесят второго тогда не сгорела! А ведь он деструктирует ситуацию!

— Ну! — укоризненно сказал Ямакава, на ощупь выгибая поле за правым ухом, стараясь поудобнее пристроить голову. — Перестань, Эйнар! Мы же не второе пришествие готовим. Тайфун он вызовет? Цунами? Что с тобой, Эйнар? Это же Свирь. Сантер Свирь. Не Зевс-громовержец, не Сусаноо.

— Не Илья-пророк, — подсказал Свирь.

Ямакава с интересом посмотрел на него.

— А ты сам как считаешь? — угрюмо спросил Свенссон, обернув сердитое лицо.

Свирь пожал плечами.

— А чего мне считать? — сказал он. — Пусть Расчетчики считают. Мое дело — солдатское.

— Там девочка славная, — добродушно заметил Ямакава. — Ему понравится.

— Понравится?! — воскликнул Свенссон. — Девочка?! — И оглушительно захохотал…

Ресницы Натальи дрогнули, она открыла глаза и заметила Свиря.

— Скоро уже, — сказала она, бессмысленно улыбаясь. — На Михеев день и сыграют. Батюшка сказывал.

Свирь понял, что она мечтала о свадьбе, видела уже себя в подвенечном наряде, замирала, представляя поцелуи Ивана Даниловича и смутно дорисовывая воображением последующее. Она плохо запомнила лицо молодого Шехонского, но когда она закрывала глаза, он вставал перед ней как наяву, высокий, русобородый, в багряном плаще, скачущий на битву с лютыми ворогами. Время подошло, и она стала из суженой нареченной, и вот теперь, готовясь превратиться в законную, она твердо знала, что будет хорошей женой — доброй и работящей.

Она полностью была готова к тому, чтобы стать женой. Она хорошо выучила, сколько мыла и сколько золы надо для стирки платья, какие обрезки при кройке надо собирать в мешочек, а какие в связки и под каким камнем солить огурцы, а под каким — капусту. Она сама будет досматривать за девками и сама наказывать их. И еще она будет во всем советоваться с мужем. Чтобы все было правильно и дни были похожи один на другой. Она наперед будет угадывать, что он хочет, и никогда не скажет слова поперек. И тогда он не будет ее бить. А она родит ему трех сыновей. А если бог даст, то и больше. И к гостям она будет выходить, как молодая княжна Пронская, она уже пробовала так. Глаза вниз, и ногами медленно-медленно, и вот так вот плечами. Она сойдет в гридницу, и гости встанут и повернутся к ней, и муж ударит челом, чтоб они целовали ее. И тогда она пойдет к ним навстречу. А они будут стоять и смотреть. И все тогда увидят, что у старшего сына самая лучшая жена, и сарафан у нее парчовый, рукава сорочки низаны жемчугом. И если она со временем еще немножечко отъестся, то ни дочерям князя, ни другим невесткам до нее ни за что не дотянуться. Как бы они ни подпрыгивали.

Она не знала, что свадьбы не будет, что не промчат белые кони звенящий поезд по Тверской и не коснутся ее губ желтые усы Ивана Даниловича, а будет только ревущее со всех сторон пламя, дикий, безмерный ужас западни и треск ломающихся над головой бревен. Не знала она и того, что ее желанный, о котором так хорошо и сладко мечталось в короткие летние вечера, недолго будет безутешен и через четыре месяца быстро и решительно сосватает себе Ольгу Михайловну, дочь князя Ростовского. И Свирь, не имевший права что-либо изменить здесь и поэтому научившийся мириться со всем, что бы ни происходило в этом, по существу, чужом для него мире, почувствовал, как на секунду горестно замерло сердце, неожиданно пронзенное привычной уже мыслью, что через три коротких дня этого тонко вылепленного лица, детских, слегка припухших губ и глаз цвета морской воды, сейчас беззаботно глядящих на него из-под пушистых ресниц, не станет под обрушившейся кровлей ее терема, откуда она не сможет выбраться по пылающей лестнице.