Джефф Нун - Брошенные машины

– Так что ты хотела мне рассказать? – спросила Тапело. Я посмотрела на нее.

– Есть один человек. Его зовут Кингсли.

– Да, это я уже знаю.

– Я брала у него интервью для журнала. Так мы с ним и познакомились.

– И этот Кингсли…

– Коллекционер.

Тапело на секунду задумалась.

– Ага. И что он коллекционирует?

– Да разные вещи. Диковины, хитрые изобретения. Зеркала…

– А он что, красивый мужчина?

– Дело не в этом…

– Значит, он сумасшедший? – Сумасшедший?

– Ага, – сказала Тапело. – Это такой сумасшедший красавец, который только и делает, что целыми днями смотрится в зеркало. И по ночам тоже.

– Нет. Он не сумасшедший…

– Ну еб твою мать, – сказала Хендерсон. – Чего тут рассказывать? У нас есть работа, и мы ее делаем.

– Да ладно, Бев, – сказал Павлин. – Все очень непросто.

Мы слегка сбавили скорость, чтобы нас обогнал грузовик доставки. Впереди машин было больше – они выезжали на автостраду с подъездной дороги. Водители психовали, машины сигналили. Клочья дыма подплывали все ближе.

– Кажется, я пропустил нужный съезд, – сказал Павлин.

– Что? – сказала Хендерсон.

– Я не знаю…

У меня перед глазами стояла мутная желтая пелена, которая дрожала, как пламя.

– И вчера вечером, – сказала Тапело, – это зеркало…

– Да, это тоже часть нашей работы, – сказала Хендерсон.

– Это особое зеркало, да? Не простое?

– Ага. Непростое – очень верное определение. Спроси у Марлин.

И тогда девочка прикоснулась к моей руке. Я уверена, что так и было. Она протянула руку, и прикоснулась ко мне, и, может быть, что-то спросила. Но теперь я могла сосредоточиться лишь на дороге, где машины и дым. И предупредительные огни на сигнальных мостах над шоссе. И желтое пламя перед глазами, что пульсировало и дрожало в своем собственном ритме.

– Осторожнее, – сказала Хендерсон.

– Я осторожно, – сказал Павлин.

Машины заполнили всю автостраду. Кто-то ехал гораздо быстрее, чем положено. Кто-то еле тащился – как мы. И я вдруг поняла, что никто на дороге не едет с нормальной скоростью. Причем медленные и быстрые не уравновешивали друг друга; эти два противоречия вступали в конфликт, бились, сталкивались, скрежетали.

– Блядь.

– Павлин…

Я периодически выпадала из зримой реальности, как будто мои глаза закрывались и открывались сами по себе. Машины менялись местами, но я не видела, как это происходило.

– Смотри, куда едешь!

Не было ровной дороги, мир стал зернистым, он как будто крошился, беззащитный, открытый, жестокий – мир крупным планом, – и машину занесло, и протащило через две полосы, когда руки Павлина сбились на руле, и нас закружило, и унесло прочь от себя.

Тело Анджелы, ее очень красивый гроб, ее волосы, кожа, ее кости и плоть – сейчас все отправится в печь крематория. Маленькая церквушка. Лицо моей матери смято болью, вне досягаемости; и пустота рядом с ней – там, где должен был стоять мой отец. И мой муж, через проход от меня. Такой далекий. Черный занавес отъезжает в сторону, возвращает-; ся на место. Закрывается. Вне досягаемости. Я не знаю, что это было, но я действительно чувствовала, как во мне что-то сгорает. Вместе с ней.

Закрывается. В дыму, в пепле, во мне.

Вместе с ней…

Я не помню, что было потом. Дни слились в сплошное пятно. Ничто. Темнота. Все утонуло в шуме. А потом, где-то через неделю после похорон, я очнулась перед дверью Кингсли – вообще без понятия, как я там оказалась. Мне вспомнилось, как я была здесь в последний раз. Наша прогулка по саду, по тропинкам среди деревьев. Церковная купель, зеркало, искрящееся под водой. Тогда Кингсли предложил мне работу, но я отказалась, хотя и не без сожаления, потому что мне было страшно. Я испугалась того, что открылось мне в той воде. Лицо, поднявшееся со дна, образ, который потом обернулся правдой, долгие недели болезни, Анджела, за последней чертой, куда я уже не смогу дотянуться, и никто не сможет…

Мое лицо, все в слезах.

И вот теперь я опять пришла к Кингсли. Он провел меня и маленькую гостиную. Занавески на окнах были плотно задернуты. Было темно. И очень тихо. На столе стояла большая деревянная рамка. В нее были вставлены те немногие осколки зеркала, которые Кингсли уже собрал: они словно ждали своих отсутствующих соседей. И голос Кингсли из сумрака. Голос, который шептал о любви. К тому, что заключает в себе это зеркало. Тайна. Обещание чуда.

Хендерсон не знает всей правды. И Павлин тоже не знает. На самом деле. А девочка знает и того меньше. Я кое-что им рассказала – надеюсь, достаточно, чтобы им не захотелось знать больше. Я бы и не смогла рассказать им больше, потому что я тоже не знаю всей правды.