Иннокентий Сергеев: Мария

Поезд должен был вот-вот отправиться, и проводница уже выжидающе всматривалась куда-то вдаль платформы, и вдруг. Мария рванулась мимо нее ко мне, и все было отброшено, и я подхватил ее, и мы слились, и были ее губы, язык, все было отброшено, словно и не было вовсе. А были только мы одни, все остальное провалилось. Исчезло, и у меня закружилась голова, а потом все снова появилось, выплыло, качнулось, весь мир, и я держал ее, и близко-близко были ее глаза. И я шепнул ей: "Я люблю тебя".

Она кивнула. Я знаю. И мы были где-то высоко-высоко, так высоко, что было только небо, и мы остались в нем недвижно. Но все уже торопило нас. Люди, бежавшие мимо, торопили нас, и проводница что-то кричала нам, и все, что было вокруг, и вокзал, и его часы, и то, чего мы не видели, но оно топало и шумело, и торопило, торопило, спешило разлучить нас.

И я сказал: "Тебе пора".

Она покачала головой. Но я снова сказал: "Иди, они отправляют поезд".

И тогда она оторвалась от меня, и ее уже не было, а я все стоял. Проводница посторонилась, и она исчезла, а я все смотрел и не мог сдвинуться.

Я стоял и видел, как ее поезд исчезает, теряется где-то далеко, за воспаленным глазом семафора, и я боялся, что сейчас разревусь. Темнело, и был ветер, и я с трудом глотал его.

Почему все может быть только так!

Она была в летнем платье. От нее пахло духами. Я всегда знал этот запах.

Дым жертвоприношений человеческих лег между нами, и гарь, сизая пелена накрыла лицо твое, Мария, и я не знал, где свет, и думал, что темнота и есть мир, и все глубже уходил под землю, и мы не видели друг друга, ты не видела меня, но Сестра моя, прекрасная Сестра моя держала мою руку и печалилась обо мне, ждала, когда я выйду из лабиринта. В руке моей была нить спасительная, а я не знал о ней.

И настал день, когда я спросил себя: "Куда ты идешь? Чего ты хочешь?"

Ты хочешь унизить этот мир, отомстить ему, чтобы он пал ниц перед тобой? Чтобы он узнал тебя. Хорошенький же путь ты выбрал для этого! Как, интересно, ты добьешься этого, возясь со своими дурацкими уравнениями, железками и стекляшками? Дача, машина с шофером, вот и все, чего ты добьешься.

Посмотри, как это жалко.

А то соверши переворот в этой стране. Хоть и это будет всего лишь повторением того, что уже сделано Наполеоном, и ты не возвысишься выше его.

Как можешь ты подняться над миром, когда играешь роль, которую он навязал тебе!

Ты падешь на подмостки под вялые хлопки тупеющих зрителей.

Потому что все, что ты делаешь, это танец крота на дне подземелья.

Танец крота на дне подземелья.

Мария сидела, облокотившись на стол и подперев ладонью голову. Она сидела, положив ногу на ногу, слушала "Shine On You Crazy Diamond", звук плыл из бесконечности в бесконечность, комната была полна им, он мерцал, колыхался, он то усиливался, то ослабевал, он был живой, он был осязаем и невидим. Когда я вошел, Мария только посмотрела на меня, повернула голову, не меняя позы. Мы сидели, растворяясь в океане звучания, сидели и слушали, без слов, без движений, забыв о своих позах, забыв о времени, и я не вспоминал, зачем я, собственно, пришел в ее комнату.

Когда звук кончился и потом, когда кончилась пленка, мы все еще сидели так же, и тогда Мария посмотрела на меня, и я увидел ее глаза.

Через четыре года это повторилось. Нет, воскресло. Такое не повторяется. Воскресло на несколько неистовых секунд, и снова звучала эта музыка, и я был один в комнате в общежитии, я сидел за столом, подперев ладонью голову, и в черном зеркале окна я увидел что-то, и это возникло и сделало меня бесконечным, и все же переполнило меня, и я стал космосом, но музыка и тогда осталась больше. Это было так ясно. Не знаю, можно ли говорить об этом вслух. Кто-то скажет, что я увидел свое отражение, но нет, это совсем другое.

А потом я услышал "A Night At The Opera". Это был сверкающий удар молнии в самое сердце. Queen ворвались в мою жизнь сияющим росчерком божественного огня музыки в нагретом, наэлектризованном воздухе моей души.

И где-то в середине мая я сказал Лиде: "Любовь должна быть выше страха".

О любви пели все. Но я не знаю другой группы, которая сумела бы спеть о любви страшно. Но любовь выше страха, даже когда она - страх.

Когда я пришел в деканат за документами, на меня уставились как на чокнутого. У тебя же все нормально.

Я возразил, что зимнюю сессию я, все-таки, завалил.

- Но сдал ведь.

Секретарша (Татьяна) порылась в бумагах, нашла. Ну, все нормально у тебя. Я вернусь из академического отпуска, и со свежими силами, и все такое, а документы они мне не отдадут. Я отправился в отдел кадров и забрал аттестат, оставив расписку. Пусть теперь хранят ее, сколько угодно. Хоть до второго пришествия.