Валерий Генкин - Сшит колпак

В голосе Нуса звенела тоска. Он заборомотал:

— Язык. Язык. Язь и зык. Запах виногроз. Каждый третий день осьмицы начинается тревожным клекотом лапулек. Ах, лапульки! Где вы, мои лапульки? Ах несчастный я, несчастный…

— Борис, он сошел с ума.

— Сошел. Сошел. Вы правы. С ума. Сума. Сума моя пуста. Суматоха сферического совершенства. Смешные букашки. Ах, кутейники.

Бирис и Евгений молчали.

— «И все вокруг запело так, что козлик — и тот пошел скакать вокруг амбара», — вдруг сказал Нус очень внятно.

— Козлика нам не хватало! Женя, надо уходить. Пусть выговорится.

— Да, — сказал Нус. — Вы можете идти. И можете вернуться… Если захотите.

Два диска, те самые, гладкие, не тронутые временем, ожили, обрели глубину.

— Пройдите сквозь них, — сказал Нус, — и будете свободны.

— А как с Дмитрием? — спросил Евгений.

— Эй, погоди! Мы не можем уйти без него.

— А Ю-Ынбу, Кваша, другие…

— «Чтоб волком трубя у бараньего трупа, — говорилось звучно, мощно, нараспев, — далекую течку ноздрями ощупать, иль в черном бочаге, где корни вокруг, обрызгать молоками щучью икру…»

— Ты слышишь? Нам нужны все!

— Идите, идите. Разве я кого- нибудь держу? — И он продолжал с нарастающей яростью: «И поезд от похоти воет и злится: хотится, хотится, хотится, хотится!»

Когда Дмитрий вернулся, Тэр по-прежнему сидела в качалке, и брат гладил ее руки. Из самого потаенного уголка Диминой души извлек Нус этот образ, отторгнул его, поселил в своем кошмарном, изломанном мире. И вот они снова встретились, и опять нет никого ближе.

— Ей лучше, — сказал Уно. — Она все еще вспоминает, но ей лучше.

На экране девочка, нахмурившись, выговаривала матери:

— Не плачь, ты почему плачешь?

— Я ничего, ничего, — женщина сутуло отворачивалась. — Ветер занес что-то в глаза.

— Неправда, ветра нет. Его теперь не бывает. Нам в школе сказали, что разрешено только легкое дуновение.

— Да, да, конечно. Умница моя. Я больше не плачу. Просто вспомнила папу. Но это уже прошло.

— Зачем же было плакать. Папа теперь с Ними. Он может теперь все. Запретить ветер, повернуть реки, убрать луну.

— Ты, конечно, права, дочка. Но иногда так хочется увидеть его глаза. Дотронуться до руки.

Рот девочки собрался в узелок.

— Ты не смеешь так говорить. Это бездуховность! Мы все поклялись Им разоблачать упадничество и бездуховность. Только вчера наставник говорил, что многие трусы уклоняются от слияния. Он сказал, что наш долг — беспощадно срывать… обнажать… клеймить… Мы все застыли в строю, и сердца наши бились как одно. «К борьбе за слияние в Едином будьте готовы!» — говорил наставник. И мы дружно и звонко кричали наш отзыв: «На все готовы!» Ах, мама, как это было замечательно.

— Да, да, доченька, конечно, доченька. Пойду приготовлю твои любимые орехи вестуты.

— Вот видишь, мама, опять ты нарушаешь седьмое правило готовящегося с слиянию:

А ты про жареные орешки. Стыдно. Мне придется разоблачить тебя у Большого Колпака.

Голос Тэр отвлек Дмитрия от экрана.

— Это молодой фрондирующий режиссер. Ты еще не очень хорошо познакомился с нашим искусством. Уно, поставь пластинку со стихами Петеля.

Уно выключил экран и нырнул за шкаф. Через минуту он появился с пыльным пакетом и завозился с аппаратом у качалки. Диск закрутился, игла исторгла из него дребезжащий голос:

— Вот видите, поэт все еще поэт, — сказал садовник.

— Это трудно, — сказал поэт, — но ведь необходимо. Это как дыхание. Дышать нелегко, и все же мы дышим всю жизнь. И даже после нее.

— Ах, вот он, спасительный мотив, — сказал садовник. — Мы можем обрести бессмертие. Возьмутся души за руки и заживут так мирно, так спокойно, так сладко и славно на Богом возделанной грядке.