Виталий Вавикин - Старый новый мир (сборник)

— Кажется, это снова происходит, — сказала Жюстин Хейнцу, но он видел Просвет и сам.

Три человека лежали на земле, в каком-то тёмном помещении. Грязные, напуганные. Жюстин не сразу поняла, что это подвал, не сразу увидела железобетонные монолитные сваи, паутину, мусор, который много лет назад оставили строители. Не сразу поняла и то, что один из мужчин Эдвард Ной. И даже когда позвала его, даже когда он обернулся, осталось сомнение.

— Что случилось? — спросила Жюстин. — Я думала… думала… — она покосилась на Хейнца, как на нежеланного свидетеля. — Думала, что уже не увижу тебя. Думала, что у тебя уже забрали эту способность.

— Я сбежал, — сказал шёпотом Эдвард Ной. — Мы сбежали, — на его губах появилась нервная улыбка. — Со мной художник и писатель. Можешь позвать своего друга Хейнца. Думаю, ему это понравится.

— Но… — Жюстин почувствовала, как тревога пробирается в сознание, вытесняя все мысли. — Но…

Один из мужчин, который был рядом с Ноем, обернулся, и Жюстин вздрогнула, увидев, что он смотрит на неё. Вместе с ней вздрогнула и туманная завеса, разделявшая миры, словно тоже испугалась взгляда этого постороннего, затянутого мглой человека. Просвет растаял, вспыхнул и погас. Хейнц и Жюстин не двигались. В наэлектризованном воздухе витало предчувствие чего-то недоброго. Мясо, которое жарил Хейнц, пригорело, и к потолку потянулась тонкая струйка чёрного дыма, но писатель даже не заметил этого.

В клинике Комитета было шумно. Повсюду сновали регуляторы. Эту суету было слышно даже в подвале, где спрятались беглецы. Мало кто знал об этом месте. Не было его и на новых чертежах клиники, созданных после её реконструкции. Конструкцию стального здания усилили новыми сваями, залили дополнительный фундамент, поставив на бывшем подвале крест. Но на старых чертежах он был. Тех самых чертежах, которые изучал писатель Меир. Тот самый писатель, с которым бежал Эдвард Ной. На заседании Комитета, которому Меир представил свою работу, он так и не смог объяснить, почему решил написать о Клинике своего города, почему изучал её историю, людей, которые работали там и лечились. Он потратил на книгу почти четыре года. Комитет созвал заседание. Сначала они задавали вопросы Меиру касательно его жизни, его семьи, затем пришли к выводу, что для лучшего понимания его поступков, природы его желания написать историю Клиники, нужно изучить саму книгу. Книга им понравилась, и вот Меир оказался в той самой клинике, о которой писал. Его признали одарённым писателем и назначали день извлечения таланта. Он ждал его с какой-то растерянностью и опустошённостью. Художника по имени Оз привезли на следующий день, и Меир не разговаривал с ним, считая сумасшедшим. Оз лежал на кровати и бормотал что-то невнятное. Потом, когда санитары ушли, он поднялся и начал рисовать на стенках.

— Что он делает? — спросил Меир другого художника, который лежал в палате, когда он пришёл. Вернее не художник. Нет. Уже не художник. Больничный лист, прикреплённый к спинке его койки, говорил, что ему удалили талант три дня назад. Сейчас, наблюдая за тем, как на стенах рисует Оз, бывший художник завидовал.

— Думаю, он хочет нарисовать как можно больше, пока может, — сказал он Меиру. — Я тоже рисовал на стенах, пока не забрали талант. Потом мне дали необходимые инструменты и велели всё закрасить. Это было в этой палате. Так что не волнуйся за рисунки, завтра наш безумец сам избавится от них.

Меир кивнул, но ещё долго смотрел на стены, не в силах избавиться от мыслей о том, сколько же всего рисунков уже было здесь? Почему, когда он писал свою книгу, не рассказал об этом? Не узнал об этом? Тысячи рисунков, мыслей, образов, которые создали художники, пока ждали процедуры извлечения своей способности, а наутро им давали кисти и краску, и они с монотонностью машин избавлялись от того, что вчера заставляло их жить…

Меир закрыл глаза, пытаясь представить, каким станет завтра после процедуры извлечения. Каким станет для него весь мир вокруг? Ничего хорошего на ум не приходило. Мысли были тяжёлыми, мрачными. И даже когда он заснул, сон не принёс желанного успокоения. Нет, скорее духоту, безысходность. Меир понял, что спит и велел себе открыть глаза. Свет давно выключили, но Оз продолжал рисовать.

— Интересно, — тихо спросил Меир, надеясь, что художник, у которого уже забрали талант, не спит. — Эта процедура когда-нибудь даёт осечки?

— Завтра к обеду узнаешь, — сказал бывший художник.