Анатолий Днепров - Глиняный бог

— Мама, я проделал над птицами научный опыт и хочу посмотреть, что из этого выйдет.

Бабушкино пророчество стало сбываться дней через десять. Я пришел с работы и застал дочку в слезах.

— Что такое?

— Умер. Один птенчик умер, — прошептала Ира.

В гнезде сидела грустная мать, а поодаль не менее грустный отец. Два маленьких вороненка, изрядно почерневших, копошились в гнезде, а третий стоял в стороне на фанере. Он наклонил голову и смотрел… на крохотный трупик своего братца. В его стойке и в том, как он держал голову, было что‑то странное. Я заметил, что он действительно был крупнее всех и, главное, совершенно белый. Он стоял неподвижно и с каким‑то удивленным птичьим вниманием смотрел на мертвый растрепанный комочек у своих ног. Затем он глянул в мою сторону, и я чуть не вскрикнул, увидев его глаза. Они были огромными и круглыми, как у совы.

“Мутационный урод, — сразу решил я. — Результат воздействия рентгеновских лучей”.

Через два дня умер еще один птенец, а на следующий день еще. Ира плакала дни напролет, бабушка втихомолку молилась богу, а меня пожирало любопытство, что будет с четвертым, с белым вороненком.

Удивительно, что после того, как издох последний черный вороненок, обе взрослые птицы стали вести себя так, как будто бы у них никого больше не осталось. Они не обращали никакого внимания на выжившего птенца, не кормили его, не следили за ним. Более того, они переместились на задвижку печной трубы и стали стаскивать туда всякий хлам, чтобы сделать новое гнездо. Белого птенца с огромными глазами они полностью оставили на попечение моей дочки.

А он стал расти буквально на глазах. Особенно разрастались его голова и глаза, которые он всегда таращил то на Ирочку, то на меня, то на бабушку. Когда ему исполнилось двадцать дней, он уже ел в два раза больше, чем его взрослые родители. У этой птицы были совершенно недоразвитые крылья, лапки были широкими, на коротеньких ножках, туловище не продолговатым, а круглым.

— Папа, он так любит сахар и конфеты, — как‑то объявила мне Ира. — Он даже говорит, когда ему хочется сахара.

— Говорит? Как же он может говорить?

— А так: “И–кррр, и–крр”. Я его все учу, учу, а он еще не может сказать правильно “сахар”.

Я рассмеялся.

Очередные дела в клинике захлестнули меня, и я долго не обращал внимания на уродливую ворону. Тем более что мне никто об этом не напоминал. Даже бабушка как‑то свыклась с тем, что у нас поселились птицы — две взрослые, черные, и одна молодая уродливая, белая как снег. Я только замечал, что на черных ворон теперь ни Ира, ни бабушка не обращали никакого внимания. Зато они усердно ухаживали за белой птицей.

3

Белая ворона напомнила мне о своем существовании самым неожиданным образом. Дело было вечером, когда вся наша семья собралась за столом пить чай. Я рассеянно крутил в стакане ложечку, вспоминая результаты сложного рентгеновского просвечивания одного больного.

Внезапно мой взгляд упал на пальцы Ирочки. Она бесцеремонно запускала их в банку с вареньем и затем отправляла прямо в рот.

— Перестань, что ты делаешь? — рассердился я.

— А я так хочу, — сказала она и снова полезла руками в банку.

Я взял ее маленькую ручонку и, хлопая по ней, стал приговаривать:

— Вот тебе, вот тебе за это.

Дочка захныкала, и в это самое время на мою руку вначале упал, а затем вцепился в нее острыми когтями огромный белый ком. От неожиданности я не мог даже пошевелиться.

— Не трронь! — услышал я хриплый, гортанный голос. — Не трронь ее! — зловеще прокаркала ворона.

Я в ужасе уставился на птицу. Собственно, теперь это уже была не птица, а какой‑то огромный пуховой шар, с большими, как у человека, глазами, и широким ртом, кончавшимся вместо губ разросшимися вправо и влево костяными пластинками. Чудовище таращило на меня глаза, из которых искрилась хищная злоба. По обе стороны глаз под зарослями мягкого пуха двигались какие‑то желваки, как двигаются скулы у взволнованного человека.

— Не трронь, — повторило чудовище.

На мгновение мне показалось, что я сошел с ума. Затем, оправившись, я тронул птицу второй рукой, пытаясь ее согнать. При этом она так больно вцепилась в мою кисть, что я заныл.

— Будешь? — спросила она.

Я отрицательно покачал головой.

— Ага, ага, моя Светка за меня заступается! Светочка, пусти папу, он больше не будет, — радостно хлопая в ладоши, залепетала дочка.

Я почувствовал, как когти уродливой птицы разжались, и она, все еще не сводя с меня злых глаз, неуклюже прыгнула на стол и застыла перед моим лицом.