Роман Подольный - Легкая рука

У нее остался только сын. Мальчик не хуже других. Ничем не хуже. И не лучше. Такой же, как все. Сын был глуховат — и миниатюрный слуховой аппарат надежно спрятали в очках с простыми стеклами. Очкариков в наше время много, они особо не выделяются, а вот слуховой прибор должен быть незаметен.

Соседки бились за то, чтобы их детей приняли в английскую школу, — ее вполне устраивала самая обычная, не специальная, не экспериментальная, самая средняя — хватит с нее одного великого человека.

Все родители по второму разу проходят теперь школьные предметы — вместе с детьми — и жалуются, что нынче от детей черт-те что требуют. И она не удивлялась, что ей трудно угнаться за сыном — пока не обнаружила, что он — в шестом классе — занял первое место на математической олимпиаде. И тотчас она не только удивилась, но и испугалась. Неужели мальчик пойдет в отца? И тоже будет ощущать себя одиноким непризнанным гением — даже когда его плечи согнутся под бременем славы и почестей?

— Ох, и задачки же вам дают! — сказала она однажды самым естественным голосом. — Для старшей группы детсада. И еще олимпиадой это называют.

И мальчик обнаружил, что она не хуже него справляется с самыми каверзными вопросами.

На самом деле у нее дни уходили на то, что у сына занимало часы и даже минуты. Но у секретаря на маленьком предприятии работа не слишком напряженная, время выкроить удавалось. Конечно, должен был наступить момент, когда вынесенных из далекой уже школы знаний окажется безнадежно мало. Она заранее приобрела вузовские учебники по математике и время от времени тайком от сына забегала с ними к старичку соседу, профессору математики.

Но вот однажды мальчик испуганно позвал ее с кухни и взволнованно показал на лежащий на полу пятачок.

— Видишь, орел? Я только что в восемнадцатый раз угадал, что он выпадет.

Она засмеялась. Не поняла сразу, что им грозит. И тогда сын поднял пятачок, повертел перепачканными мальчишескими пальцами, сказал: “решка” и подбросил монету так, что она завертелась. Казалось, закон всемирного тяготения перестал действовать — так долго пятак кружился в воздухе, потом все-таки стал опускаться, ударился о паркетный пол, чуть подскочил и снова упал, чтобы еще полетав, позвенев, поиграв, успокоиться — кверху той стороной, на которой было вычеканено: 5 копеек, и пониже — 1981.

Часами, оставаясь одна дома, она играла сама с собой в орла и решку. В эти дни белый цвет в ее волосах одержал победу над черным, и никто уже не сказал бы, что волосы эти похожи на звездный дождь. Даже муж, будь он жив.

Она смотрела на зажатый между двух пальцев пятак, пыталась уловить ту невесть откуда идущую подсказку, на которую ссылался иногда ее сын, порою чувствовала, будто уловила, — и выпускала пятак или подкидывала его… Но результаты неизменно соответствовали древней формуле “бабушка надвое сказала”. Пока однажды, безнадежно следя за падающей монеткой, женщина не увидала, что та на мгновенье остановилась в воздухе — у самого пола. Действительно остановилась — удалось даже разглядеть, какой стороной пятак был в этот момент повернут кверху…

Довольно быстро выяснилось, что она может уложить подброшенную монетку на пол орлом или решкой — как захочет. Для этого приходилось только слегка придерживать падение звонкого кругляша — чтобы можно было за ним уследить и вмешаться точно в нужный момент.

Мальчику уже пятнадцать — девятиклассник. И ему слишком много задают уроков, чтобы можно было тратить время на подбрасывание монетки. Тем более что его способность угадывать после седьмого класса пошла на спад.

А еще у него вокально-инструментальный ансамбль, киноклуб, фотолаборатория… И, кажется, появилась девочка. Ему даже рабочий стол иногда за собой убрать некогда.

Мама теперь часто остается дома одна. Грустно смотрит на разбросанные сыном книги. Грустно и пристально. А потом под ее взглядом они плавно поднимаются со стола и отправляются к книжной полке, на свои места.

На афишах Великого Липрандо всегда именовали профессором. И ни одна аттестационная комиссия мира не посмела бы оспорить его право на этот титул. Почетные дипломы трех университетов немедленно появлялись на стенах лучшего номера гостиницы, в которой он останавливался хотя бы на один день. А вечером этого дня в местном театре или клубе ровно в семь часов беспощадные контролеры обрубали поток опоздавших тяжелыми топорами дверных створок (однажды после третьего звонка в зал не впустили самого замминистра культуры — представляете?). Но точность, увы, не была взаимной. Пять, десять, пятнадцать минут зрители ждали начала представления. Шумок превращался в шум, аплодисменты сменялись свистом, а потом все покрывал тяжелый топот сотен пар ног. В этот-то момент профессор Липрандо испуганно просовывал сквозь занавес свою огромную кудлатую голову.