Анна Бжезинская - Космопорт, 2014 № 01 (2)

— Прочь! — закричал Хосе. — Вы не смеете это делать! Потом, когда я стану тридцатилетним старикашкой, вешайте хоть сто раз, а сейчас не смейте!

Палач заботливо поправил петлю, чтобы она ровно охватывала шею, и узел приходился не под ухом, а у затылка. Священник стоял рядом, придерживая Хосе за локоть, и что-то втолковывал ему, вздымая к небу распятие.

— Погодите, я должен сказать!.. — но палач уже спрыгнул с помоста и, резко дёрнув верёвку, вырвал подставку из-под ног мальчишки. Одновременно и священник, которому не раз приходилось участвовать в подобном действе, отпрыгнул в сторону, отпустив локоть Хосе. Повисшее тело изогнулось, ноги, согнувшись в голенях, ударили раз, другой и третий, словно висельник пытался подпрыгнуть, оттолкнувшись от воздуха. Руки, связанные за спиной, судорожно дёргались. Толпа ревела.

— Веселей пляши! — орал кто-то.

На мгновение тело безвольно обвисло, на штанах расплылось мокрое пятно, на помост закапало, затем Хосе вновь беспорядочно задёргался, перебирая ногами, будто бежал куда-то.

— От петли не сбежишь! — радостно вопили в толпе.

Судороги становились реже, тело медленно вращалось на верёвке, демонстрируя всем почерневшее лицо, оскаленные зубы, широко раскрытые глаза, налитые кровью. Не было в этом лице ничего от смиренного страдания, ни намёка на искупительную жертву; одна только боль, уплывающая в бесчувствие смерти.

Народ ликовал.

Диего поспешно проталкивался к аркам, уводящим с площади. Уже под аркой зачем-то оглянулся. Тело Хосе мёртво висело под гладко, на совесть выструганной перекладиной.

Диего почти бежал. Не этого он ждал, собираясь на площадь, хотя, чего можно было ждать?

В голове моталась мысль почти кощунственная: а Христос тоже обмочился в последнюю минуту на кресте?

Диего остановился, в раздражении топнул ногой, отгоняя непрошенное.

Хватит! Он сегодня же закончит картину. Спокойствие — самое многозначительное из всех чувств, вот оно и будет на лице юного Иисуса. А больше — ни одного мазка; покрыть картину лагом и передать заказчику.

Вот и дом, ступени, стёртые бесчисленными шагами, дверь, которую привык не замечать, мастерская, где знакома каждая мелочь, а на мольберте — картина, которой он не писал.

— Что за шутки? — вскричал Диего, бросаясь к полотну.

Всё на картине почти как прежде: полутьма под навесом, фигура добрейшего Иосифа, блестящая от пота спина мальчишки, но вместо отрешённо-спокойного лица видны только тщательно выписанные кудри, которыми так гордился покойный Хосе.

Диего уже потянул руку, ожидая почувствовать свежую краску, нанесённую недоброжелателем, пробравшимся в мастерскую, но в этот самый момент юноша медленно повернулся, и на Диего уставились залитые кровью глаза на почерневшем лице трупа.

— Хосе? — выдохнул Диего.

— Разве ты писал Хосе? — спросил висельник.

— Я писал Спасителя, а ты не можешь быть им. Ты слишком молод.

— Это недостаток, который проходит со временем. Вернее, мог бы пройти.

— Хосе наказан справедливо. Он убил двух человек. Если ты впрямь тот, за кого себя выдаёшь, ответь: «Разве ты учил убивать?»

— Мальчишка делал только то, чему учили вы. Он хотел пить вино, портить девчонок, резать глотки соперникам и считаться при том добрым католиком. Вспомни, что он крикнул в последнюю секунду: «Когда я стану тридцатилетним старикашкой, вешайте меня сто раз подряд, а сейчас — не смейте!»

— К чему эти слова?

— К тому, что в той жизни я умудрился стать тридцатилетним старикашкой, а своих детей вы воспитываете так, что их приходится вешать в четырнадцать! Я создал мир, лучший из возможных, и подарил его вам. Я дал вам свободу — величайшее благо на свете. И как вы поступаете со своим миром и своей свободой?

— Ты всеведущий, и знал, что так будет!

— Как ты можешь об этом судить? Если бы я знал всё заранее, то ваша свобода не стоила бы истёртого песо. Это была бы не свобода, а обман. Свободу можно дать, только отказавшись от всеведения, а значит, от всемогущества. Чтобы вы могли быть людьми, я перестал быть богом. И какими же людьми вы стали?

На картине уже не было маски висельника. На Диего смотрело то самое лицо, которое он искал и не мог найти.

— Тогда приди и накажи нас, всех, кто злоупотребил твоей милостью.

— Вы уже наказаны. Второго пришествия не будет, и суд уже состоялся. Мне противно на вас смотреть. Я говорю с тобой, потому что ты единственный, кто сумел разглядеть бога в испорченном мальчишке. Хочешь — считай это карой, хочешь — наградой, но больше такого не будет никогда. Ты можешь изрезать полотно на куски, или переписать картину сотню раз, но не заставишь меня повернуться к вам лицом…