Леонид Панасенко: Залив Недотроги

Я назвал себя.

— Значит, будешь Лён, — наполовину укоротила она моё имя. — А я — Ирис.

Через полчаса мы уже знали друг о друге всё. Более того. Мне казалось, что мы знакомы всю жизнь, с детства, что мы созданы друг для друга.

Мы говорим и говорим — без конца, и вдруг мне становится страшно. Я так боюсь обмануться, что невольно прячу взгляд. Он обо всём расскажет… Моё состояние можно сравнить со сном наяву. Есть такие сны, они иногда ещё мне являются, когда летаешь… Нет, неточно. Есть другая разновидность снов. Когда падаешь. Бесконечно долго, неизвестно откуда и куда, однако не чувствуя и капельки страха. Только сердце замирает и даже как-то щекотно, и хочется то ли заплакать, то ли засмеяться.

— Идём кататься на волнах, — говорит Ирис.

Валы идут ритмично и грозно, вырастая на мелководье и с грохотом обрушиваясь на берег. Затем вскипает пена, тащит за собой в море песок и камни. Новый удар — стеной взлетают брызги. Волна пожирает самое себя.

В промежутке между двумя валами мы, держась за руки, заскакиваем в море. Волна, будто змея, изгибает свой гребень: «Берегись, человек!» Мы прыгаем ей навстречу, что есть силы молотим ногами. Ещё миг — и гребень побеждён…

Вволю напрыгавшись, мы выбираемся на берег, падаем на песок, перемешанный с ракушками.

Тонкая рука Ирис почти у моего лица. Я молча беру её — прохладную и лёгкую, — осторожно целую. При первом прикосновении губ рука девушки вздрагивает, но всё же остаётся в моих ладонях.

— Я тебе нравлюсь, Лён?

Глаза у Ирис ласковые и зелёные — под цвет морской воды.

— Давай поженимся, — говорю я вполне серьёзно. — Пойдём в сельсовет — нас там распишут.

— Мама не разрешит, — смеётся Ирис.

Я тоже улыбаюсь, но лицо как-то странно кривится, будто помимо моей воли собирается заплакать. Что со мной? Ведь всё понимаю, а говорю нечто несусветное… Первый день знакомы. Ирис только школу закончила. Поступала в институт — не набрала баллов. Теперь вот приехала с матерью к тётке — отдохнуть. А тут я со своими… чувствами…

— Мне тоже хочется немножко в тебя влюбиться, Лён, — говорит Ирис, и не поймёшь: шутит она или думает вслух.

— Почему немножко?

— Всерьёз опасно, — рассудительно объясняет Ирис. — Особенно для тебя. Я эгоистка и отниму у тебя времени на несколько десятков книг. Ты не построишь ни одного из своих мостов выдумки. Ну, как — страшно?

— Ты смеёшься надо мной?

— Нет-нет, — убеждённо говорит Ирис. — Все, кто любят, — эгоисты. Ты будешь разрываться между мной, детьми и письменным столом.

— Детьми?! — меня обнадёживает такое заявление.

— Святая правда, — раздаётся вдруг над нами голос Грина.

Мы вскакиваем на ноги и хохочем, будто ненормальные. Через минуту выясняется, что Александр Степанович знаком и с Ирис, и с её мамой.

— Святую правду говоришь, моя девочка, — повторил Грин, присаживаясь на наш общий камень. — Если только вас не поразит взаимопонимание, вы испортите друг другу жизнь.

— Почему — «поразит»? — не понял я.

— Взаимопонимание — это нечто вроде молнии. Оно или есть, или его нет. Промежуточных состояний, к сожалению, не существует. Правда, есть ещё Видимость, Обман и Притворство, — улыбнулся Александр Степанович. — Но мы не будем приглашать этих дам на наш праздник жизни.

Грин забыл о своей папиросе и она тут же погасла.

— В моей «Недотроге» оружейник Ферроль рассказывает дочери, которая невзначай обидела достойного и сердечного человека, поучительную историю. — Александр Степанович лукаво посмотрел на нас и замолчал.

— Расскажите, — попросила Ирис. — Ну, пожалуйста.

— Так и быть, — согласился Грин и, чиркнув спичкой, вновь раскурил свою папиросу. — Слушайте.

«Годар жил на окраине Сан-Риоля. Там, где каждой весной неделями бушевал черёмуховый пожар и где море любило выбрасывать на берег всё, что ему вздумается. Был он сильный и молчаливый, будто цирковой медведь. Какая б волна ни билась о старые брёвна причала, Годар обувал сапоги, взваливал на плечо сеть, и вскоре лодка его терялась вдали. Возвращался к вечеру. И всегда — заметьте это — с богатым уловом. Что бы там ни говорили злые языки, молчун знал своё дело: никто в Сан-Риоле не мог похвастаться, что он лучший рыбак, чем Годар.

Однажды Годар выгодно продал дневной улов, выпил в таверне Смиллока несколько стаканчиков и отправился за город. Вечер был тихим и немного душным. По-видимому, к ночи собиралась гроза. От нечего делать Годар забрёл на песчаную косу и, путаясь в диком кустарнике, вышел к морю. Надумав искупаться, он ступил к берегу и замер. Из воды выходила женщина. Выходила медленно, будто рождалась из воды. И он второй раз в жизни испугался. Первый раз такая напасть с ним случилась лет двадцать назад, когда его, ещё мальчика, застал в море туман. Густой, белый как молоко, в котором, казалось, потеряешься на веки вечные. Испугался же в этот раз Годар не женщины: он уже знал нескольких, и те простые тайны любви, которыми охотно поделились с ним его подружки, ничем особенным воображение рыбака не поразили. Он испугался никогда не виданной раньше невозможной белизны её тела. В солнечном Сан-Риоле — и такое тело?! Значит, его даже Солнце не видело…