Леонид Панасенко: Взятка Харону

В юности он посмеялся над гадалкой, которая, пообещав, как обычно, несметные богатства и славу, вдруг буквально впилась глазами в его ладонь, забормотала, затем отпрянула испуганно, а на его настоятельные расспросы только и сказала: «Твоя линия жизни… Она и не обрывается, но и продолжения ей нет. Где-то ты между землей и небом будешь обретаться, милок. А такого не бывает…»

Теперь Адам убедился: не бывает, не может быть, ибо челн уже выплыл на середину реки, а он никак не мог разговорить проклятого старца. Да что там он! Вне всяких сомнений, среди миллионов, даже миллиардов пассажиров, которых уже перевез Харон, были самые замечательные люди: ученые и ораторы, властители земли и сладкоголосые певцы — служители всех муз… И никто… Господи, никто во веки веков не разжалобил этого истукана, более холодного и равнодушного, чем черные воды Стикса. Не все, конечно, пытались. Души многих и многих умирали вместе с телом, то есть становились на этом последнем переходе слепыми и глухими, более мертвыми, чем само подземное царство. Но были ведь и сильные. Были смелые и хитрые. И бунтари были, в которых дух противоречия пылал ярче даже тех далеких костров, что горят на том берегу. Все напрасно! Будь проклят этот бессмертный старый козел — полуголый и безобразный, в вонючем рубище, глухой к мольбам и стенаниям. Вода будто смола — густая на вид, тяжелая. Весла входят в нее без звука, без брызг. Медленно и неотвратимо движется челн. Времени здесь не ощущаешь, но оно, несомненно, есть и здесь — уходит, сжимается, поздно…

Ах, гадалка! Как ты ошиблась. Противоположный берег Стикса и есть конец линии жизни, хотя формально он, Адам, умер позавчера. Но почему перевозчик такой невозмутимый? Может, он глуховат и не слышит его?

— Я не хочу туда, старик, — сказал Адам как можно громче и убедительней, вынув изо рта монетку, чтобы не мешала. — Я большой жизнелюб, и мне нечего делать в царстве теней. Отпусти меня или дай хотя бы отсрочку.

Закончив говорить, Адам тотчас сунул обол обратно в рот, чтобы не нарушать погребальный обряд.

Старец молчал. Челн медленно двигался к Аиду, который отсюда виделся, не столько зловещим, сколько беспредельно унылым: громады темных, пыльных деревьев, камни и скалы, возле которых прилепилась широкая башня с аркообразным входом, за ними снова деревья и нечто белое, клубящееся туман или дым, а еще дальше, слева, в черно-зеленом полумраке проблескивают огоньки — там, должно быть, судилище и асфоделевый луг, где ему предстоит блуждать.

Адам опять достал обол изо рта. Харон взглянул на серебряную монетку, которую Адам купил перед смертью у знакомого коллекционера. В выцветших глазах перевозчика промелькнула искорка интереса.

— Ага, заметил, — обрадовался вслух Адам. — Признайся, дружище, давненько тебе уже не платят за перевоз. Забыли обряд, забыли. А я заплачу. Столько заплачу, что тебе и не снилось. Только отпусти меня наверх. Да, люди называют это взяткой, но какое тебе, старче, дело до людей. Смотри…

Адам поспешно извлек из-за пазухи замшевый мешочек, развязал его. Даже в сиротском свете бриллианты затеплились, заиграли, как бы зашевелились на ладони.

— Здесь почти миллион… — Голос Адама дрогнул. — Я вложил в них все свои сбережения. Гонорары за репортажи, за книги… Три из них попадали в списки бестселлеров. Все… Все тебе отдаю.

Харон даже не взглянул на драгоценные камни, не повернул головы в его сторону. Будто и не слышал предложения.

Адам похолодел от ужаса. Он вдруг понял, насколько нелепа и смехотворна его попытка подкупить перевозчика. До него в этой ладье сидели миллиарда усопших. Если не всем, то многим хотелось продлить самообман бытия, а то и вернуться наверх… Главное — не попасть в Аид, не раствориться в несметном сонмище безликих стенающих душ, которые забыли землю и жизнь на земле — без всяких желаний слоняются они среди цветов асфодела, еще более бледные и жалкие, чем эти дикие тюльпаны… Как же он раньше не сообразил, что Харона искушали уже миллионы раз. В этой лодке сидел сам Крез — где сейчас его печальная тень? Сидели императоры и фараоны, красавицы всех времен и народов, финансовые магнаты, величайшие ученые и Гомер… А он, несчастный писака, репортер и прожигатель жизни… Он вообразил себе, понадеялся… Впрочем, надеялись все. Все его предшественники. На милость, на случай, на удачу…

Адам бросил бессмысленный взгляд на обол, который все еще сжимал в руке, и швырнул монетку в реку. Зачем? К чему воскрешать древний обычай, забытый и бесполезный, как и все, на что он наделся, о чем думал?