Леонид Панасенко: Залив Недотроги

Я решительно протиснулся в расщелину и через несколько минут уже подходил к саду Кузьмы Петровича.

Но что это? Окно моей времянки светилось.

«Хозяин зашёл? — предположил я. — Да нет же. Он с утра в Симферополь уехал, за женой и внучкой. Собирался пару дней погостевать».

Я невольно ускорил шаг.

На кровати сидел… Грин и читал мою рукопись. Посреди стола стояла начатая бутыль «Гамзы».

— Будь как дома, — улыбнулся Грин. — Ешь, пей и молчи. Хочу дочитать.

Дочитал. Сам собрал листы рукописи. Плеснул в стаканы вина и один подал мне. Александр Степанович молчал, и я тоже боялся обронить хоть слово. Выпили. Грин достал папиросу, но не прикурил, а пристально посмотрел на меня.

— В целом неплохо, — сказал он. — Правда, голос срывается. Кроме того, ты спешишь, скупишься на слова, поэтому характеры получаются несколько схематичными, а действие — неестественно стремительным. Но чувство, чёрт побери, есть! Это в двух словах. Я ещё подумаю над твоей сказкой. Дома. И напишу тебе. Ладно? Письма из Зурбагана идут очень быстро.

Я не выдержал. Достал из сумки раковину, положил на стол.

— Вот! Это она нашептала мне историю про одинокого всадника. Волшебная раковина. Я нашёл её на берегу залива Недотроги. В день приезда.

Грин взял раковину, и она спряталась в его больших грубых руках, будто кораблик в гавани. Его ясно-карие глаза зажглись, коротко подстриженные усы шевельнулись. Александр Степанович долго рассматривал раковину, несколько раз прикладывал к уху и даже попробовал колупнуть её прокуренным ногтем.

— Нет, — вздохнул он и отложил мою находку в сторону. — Ты ошибся, дружище. Это самая обыкновенная раковина, которую можно купить в первом встречном киоске сувениров.

— Как же так?

— Не грусти, Лён. Ты ещё не знаешь, что всё волшебство мира — в человеке. Может статься, что именно ты нашепчешь человечеству золотые слова. Без всяких там раковин. Понимаешь?

Мы пили терпкое слегка кисловатое вино, заедали его персиками и никак не могли наговориться. Далеко за полночь Александр Степанович встал, протянул крепкую ладонь.

— Будь, дружище! До встречи в Зурбагане. Я напишу…

И он ушёл, ещё раз осветив мою времянку по-детски смущённой улыбкой.

На следующий день пришёл мой черёд уезжать. Рукопись я свернул в трубку, превратив её в подобие подзорной трубы. Раковину бросил в сумку. Оставалось попрощаться с морем.

Оно дышало свежестью и лениво играло лентой прибоя. В сторону Феодосии прошли два прогулочных корабля. На их палубах звенели музыка и смех, в толпе отдыхающих вспыхнуло чьё-то белое платье. Пароходики прошумели мимо меня, словно чужие свадьбы. Море было таким же, как и в день приезда. Что-то говорило и говорило, не задумываясь — слушают ли его. То же самое оно нашёптывало и когда мы гуляли здесь втроём, и год назад, и во времена Грина. Да… Я не успел понять его речи. Но всё же благодаря морю я понял: у каждого из нас есть своё Спасение, оправдание собственного бытия. Разным оно может быть — Спасение. И имён у него миллион. Будь то любовь, работа по душе или вовремя услышанная сказка…

Три дня назад Ирина (она же Ирис) уехала с матерью в Днепропетровск. Александра Сергеевича Галсова (в нашей игре он был Грином) вызвали телеграммой в Москву. Там он выступил на пленуме Союза писателей и высказал, на мой взгляд, очень ценную мысль о том, что надо развивать традиции романтизма, пробуждать в сердцах читателей возвышенные мысли и чувства. Сказка, которой мы с общего согласия жили в дни отпуска, закончилась, и я тоже уехал домой.

Среди старых газет, которых насобиралась в почтовом ящике целая кипа, оказалось письмо. Конверт был узкий и плотный. Словом, необычный. Я тут же, на лестнице, хотел открыть его, но передумал. Я даже дыхание затаил перед тем как взглянуть на обратную сторону конверта. А вдруг?! Ну, а вдруг там стоит фиолетовый чернильный штемпель с коротким, будто всплеск волны, названием — Зурбаган?

Ульи.