Игорь Белогруд - Продавец попугаев

— Эх, Яша! — сокрушённо пробормотал продавец, и попугай виновато развёл крыльями. — Музыкант, может ты купишь? Он у меня и в нотах разбирается!

«Куплю!» — вдруг подумал Никита Николаевич и полез за деньгами.

— Вам как: так или в газетку завернуть? — сразу засуетился продавец. Уши его лихой шапки покачивались часто и радостно.

— А он того — не замёрзнет? — робко спросил скрипач, принимая завёрнутую в «вечёрку» птицу. Страница с программой телевидения лопнула, и из трещины выглядывал чёрный любопытный глаз.

— Не замёрзнет, привычный. Двести лет на севере живёт, — успокоил продавец, сунув деньги в карман и, подхватив чемоданчик, быстро заскользил к дверям рыночной забегаловки.

С того памятного февральского дня размеренная жизнь Никиты Николаевича рухнула. Его тихая холостяцкая квартирка наполнилась хлопаньем крыльев, выкриками на живых и мёртвых языках, предсказываниями будущего и чтением мыслей. Яшка прочно вписался в интерьер, захватив в безраздельное владение фальшивую хрустальную люстру и верхние этажи книжных полок.

Через месяц музыкант уже не мог представить, как это он умудрился двадцать лет прожить в трясине тихого одиночества. Ему начало казаться, что попугай жил в его квартире всегда. Птица, хоть и страдала многословием, была прекрасным собеседником и заставила Никиту Николаевича навсегда забыть скуку серых тягучих вечеров.

Иногда они вместе сочиняли музыку. Музыкант наигрывал на рояле, а Яшка, зажав в клюве фломастер, наносил на нотный стан длинные вереницы червячков.

К Никите Николаевичу зачастили гости. У него вдруг объявилась масса друзей детства, однокашников, дальних родственников и почитательниц таланта.

Яша открывал гостям будущее, развлекал анекдотами, а иногда, устав от шумихи или обидевшись на какого-нибудь дурака-родственника, забирался на люстру и на все попытки вытащить его оттуда отругивался по-гречески.

Теперь в доме часто звучал смех, шуршанье вечерних платьев, звон посуды… Никита Николаевич преобразился. Он приобрёл уверенность и как-то с удивлением обнаружил, что неравнодушен к одной из почитательниц.

И вдруг всё кончилось. Веселье, шум, запах духов — всё исчезло в одно мгновение, будто перегорели пробки.

Яшка, весь день просидевший на люстре, спустился на пол, подошёл к хозяину, сказал «О’кей» и умер. Умер сразу, без конвульсий. Даже белые веки не успели затянуть стеклянные бусины глаз.

И сразу навалилось одиночество, серое, пыльное, мягкое, но с крепкими когтями и бездонной пастью. Исчезли, словно растаяли в воздухе, друзья-приведения и любвеобильные дамы-миражи. Стало горько и стыдно от сознания, что и нужен-то им был вовсе не Никита Николаевич, а его уникальный попугай, вокруг которого так модно вращаться.

Музыкант загрустил, стал забывать бриться и чистить шляпу. Его перевели в третьи скрипки, но он, казалось, этого даже не заметил. Злые языки утверждали, что он начал прикладываться к рюмочке, но это, конечно, было неправдой.

На Птичьем рынке он дежурил все выходные напролёт. Его узнавали. Весёлые продавцы мотыля звали его «скрыпачом» и приглашали в долю. Никита Николаевич рассеяно смотрел и некстати отвечал по-гречески. Он прекрасно понимал, что чудо-попугаи не вылупляются сотнями, как в инкубаторе, но ничего с собой поделать не мог и продолжал упорно ходить на Птичий рынок. Но мужчина в свитере и телогрейке не появлялся. Иногда Никите Николаевичу казалось, что его и не было никогда, а раз не было, то и ждать вроде бы нечего, а то он начинал узнавать его в каждом встречном.

Вечерами, возвратившись в пустую и тёмную квартиру, музыкант первым делом подходил к холодильнику и доставал из морозилки покрытую иголками инея коробку. Под пластиковой помутневшей крышкой угадывались очертания Яшки.

Никита Николаевич никогда не открывал коробку, но каждой своей клеточкой чувствовал, как слиплись и заледенели пёрышки, окаменело худое тельце. Подержав коробку в руках, он нерешительно клал её на место и тихо закрывал дверь. Гасла жёлтая лампочка, и кухня погружалась в темноту.

Каждый день Никита Николаевич давал себе слово похоронить Яшу, и каждый день откладывал. Похоронить близкое существо в одиночку — трудное испытание. Это музыкант познал на себе.

Так прошёл месяц. Отмороженные ноги, кашель, едкий папиросный дым, ругань и насмешки слились в безысходность. А может — в летаргический сон, когда единственной бодрствующей извилиной понимаешь, что и не живёшь вовсе, стараешься проснуться, но не можешь вырваться из липкого забытья.