Сергей Снегов - Тридцать два обличья профессора Крена

О'Брайен, однако, прибежал ко мне на второй день. Он чуть не плакал.

Дело было серьезное.

Пьер Роуб потерпел катастрофу. Его разнесло в щепы на пустом месте.

- Вы помните тех двух - высокого и маленького? - торопливо пищал О'Брайен. - Они всюду ходили вдвоем и на других смотрели вот так... неужели не помните? Боже мой, Крен, вы не знаете, кто они такие? Маленький - Дик! Да, Дик, единственный Дик, сын президента. Дик председательствует в сорока трех компаниях и держит у себя в кармане еще семьдесят шесть независимых фирм, он стоит больше своего великого отца ровно на четыреста восемьдесят девять миллионов - круглых миллиончиков, сэр! А второй, здоровила, - наклонитесь ближе, Крен! - Джонни Поппер. Да, да, великий Поппер, вы угадали, самый знаменитый из политических деятелей. И на этих достойнейших людей наш безрассудный Роуб... Вот что получается, когда взаимен величественной возможности все сделать увлекаются мелочным пошлым делом!

- Роуб накатал донос? Ха-ха!

- Не вижу ничего смешного, профессор. Я лично в голом факте... гм... доклада в уважаемое учреждение еще не открываю преступления, нет, Крен, не открываю! Но в чем он их обвинил - вот подлинное безумие! Сегодня за ним пришли двое. Он вырывался и кричал на весь "Эдельвейс": "Я вам покажу, не на таковского напали! Я притяну Министерство общественного дознания к уголовному суду. Вы у меня наплачетесь!" У меня сердце разрывалось, я не мог слышать его горестных воплей. Такого сотрудника потерять!

- Вам теперь будет трудновато, О'Брайен. Министерство общественного дознания постарается заменить провалившегося Роуба и не доложит, кто вместо него.

- Роуба заменить невозможно, этот гений клеветы незаменим.

- Одного гения заменят десятками талантов - сойдет.

- Откуда у вас такой цинизм, Крен? Даже мысль о том, что кто-то претендует заменить титана, мне глубоко противна. Жить под тайным взглядом лишенных фантазий механизированных сексотов - ужасно, ужасно, Крен!

- А вы сами замените Роуба, - посоветовал я.

Он окаменел с выпученными глазами, потом сделал движение, словно заглатывал что-то, засевшее в глотке.

- Вы шутите, Крен?

- Ничуть. Я уверен, у вас неплохо получится. Но надо поторопиться, чтоб не перебежали дорогу. Там теперь такой конкурс претендентов!

Он вскочил. Глаза его блудливо бегали. Только природная воспитанность не давала ему опрометью кинуться в дверь, размахивая руками и восторженно вопя. У него даже не очень дрожал голос.

- Я подумаю, Крен, над вашим советом, я подумаю. Нет, честное слово, у вас удивительно мощная мысль, железные логические мускулы, профессор!

Он засеменил к двери, потом вдруг вернулся и со слезами на глазах потряс мою руку. Нервы его не выдержали.

- И можете быть спокойны, Крен! - воскликнул он с горячей благодарностью. - На вас я...

- Доноса не напишете - во всяком случае, первого? Благодарю, О'Брайен. Я не сомневался в вашем благородстве.

Приход О'Брайена немного успокоил меня. В последние дни я плохо сплю, живу на лекарствах. Дружеский разговор с О'Брайеном подействовал на меня лучше душа. Он был неплохим человеком, этот О'Брайен - наивная увлекающаяся душа. Я долго смеялся, вспоминая слезы признательности на его глазах. Недавно он потряс меня своей страшной философией абстрактной всевозможности. Он показался мне тогда титаном всеуродства. Он был и остался карликом. Он мигом отказался от формулы "все могу, но не хочу" ради сладости мелкого доносительства. Он станет старательным клеветником, но на большее его не хватит. Даже Пьер Роуб был крупнее.

Я вызвал трех роботов в двадцать киловатт мощности каждый и, когда они появились, отправился в гостиницу.

С некоторых пор без надежной охраны я побаивался ходить в это гнездо скорпионов.

Теперь их было сорок восемь: сорок восемь живых, мыслящих, разгуливающих и скандалящих существ - полсотни бестий в образе человека. Тридцать два копировали меня, остальные шестнадцать воспроизводили гостей из парламента. И хоть все они меж собой были поразительно несхожи, каждый из тридцати двух в отдельности походил на меня, что-то во мне отражал. Я не мог бы назвать их своими детьми. Это были мои двойники, материализованные изображения меня в глазах окружающих и моих собственных, мои фотографические карточки, вынутые и оживленные не из семейного альбома, а из мозга моих знакомых и моего. Я не уставал удивляться, до чего же у меня мерзкий вид на всех этих копиях. Ни один из них даже отдаленно не напоминал того, что я мечтал увидеть в себе. Единственное, что могло служить мне грустным утешением, было то, что остальные шестнадцать были еще гадостней, чем те тридцать два - мои...