Сергей Абрамов - Ряд волшебных изменений милого лица

— Брак, Алёна, — это вовсе не обязательно кастрюли и пелёнки. Это, если хочешь, единство духа.

Ленка смеётся:

— У тебя со Стасиком единство духа? Не смеши, подруга! У него единство только с автомобилем. Автокентавр… Но, если серьёзно, ты не права в принципе: коли уж брак, так на полную катушку — и кастрюли, и борщи, и пелёнки, и сопли. Не признаю суррогатов. Но лично не готова, извини…

Ленка была единственным человеком, который никогда не принимал всерьёз все, как она выражалась, фортибобели Стасика. Она отдавала дань его работоспособности, его мужской мёртвой хватке, его солидным деловым качествам, его обаянию, его таланту, его пустой и лёгкой трепотне, наконец. Но дань эта была для Ленки необременительной и даже приятной. Она любила посмеиваться над Стасиком, вышучивать его напропалую, она даже иногда издевалась над ним, хотя и беззлобно, но метко и часто болезненно. Но всегда обидчиво-гордый Стасик всё ей прощал, потому что не было у него друга надёжнее и вернее. Он сам сочинил такой критерий настоящей дружбы: «Где-нибудь часа в три ночи накрути телефон, скажи: приезжай, плохо, а что плохо — не объясняй, брось трубку. Сто из ста перезвонят: что случилось, старичок? И постараются убедить, что всё ерунда, тлен, надо принять пару таблеток радедорма, успокоиться. Лишь бы самим из койки не вылезать. А Ленка не перезвонит. Она сразу поверит, и приедет, и будет сидеть с тобой, пока ты не оклемаешься». Вчера вечером после спектакля вёз её домой, поплакался:

— Все кругом недовольны бедным Политовым.

— Кто все? — спросила.

— Наташка, Ксения, Кошка… Или вон главреж отчебучил: вы несерьёзны, и это вас губит. А я Зилова репетирую, ты знаешь: какая там, к чёрту, серьёзность? Там больная самоирония.

— Здесь ты, положим, прав. А в ином?

— В чём?

— С Наташкой, Ксенией, Кошкой?.. — Ленка знала про всё: и про Кошку, и про «каштанок», но Ленка — могила, индийская гробница, ничего трепливо-бабского в характере.

— Одна считает, что я плохой муж. Другая — что я равнодушный отец. Третья — что я эгоист, эготист, эгоцентрист…

— Умная девушка: сколько иностранных слов знает!.. Но если всё правда — изменись.

— Ты что, Ленк, спятила?

— Изменись, Стасик, изменись. Как в песне: стань таким, как я хочу. Как все хотят.

— Это невозможно!

— Почему?

— Сорок лет.

— Далась тебе эта чёртова цифра! Подумаешь, возраст! Только что круглый… А вспомни себя в пятнадцать. В двадцать. В тридцать. Только по-серьёзному вспомни, до мелочей. Ну, поднатужься, дорогой… То-то и оно! Другим ты становился. С каждым годом. Потихонечку, не вдруг, но другим. Обстоятельства хочешь не хочешь, а ломают нас, меняют характер, только мы этого не замечаем, и те, кто рядом с нами, тоже не замечают. Как с детьми: родители не видят, что их чадо растёт. А со стороны видно… Вот и надо суметь взглянуть на себя со стороны…

— Я, наверно, не умею, — признался Стасик.

— Ты не умеешь, — согласилась Ленка. — Ты для этого слишком самолюбив. Как так — «Я» с большой буквы, личность самостоятельная, и вдруг её что-то ломает! Или кто-то. Невозможно представить, а, Стасик?.. Однако ломает, ломает, деться некуда. И личностей ломает и неличностей. Всех. И окружающим от этого легче: ты к ним притираешься, они к тебе, поскольку тоже соответственно меняются. И не без твоего влияния, заметь. Только до-олго это тянется. Всю жизнь… А вот придумать бы такой хитрый трюк — как в цирке, у Кио! — чтобы стать другим. Сразу стать: алле-оп! И без вреда для собственной гордости: трюк есть трюк.

— Что значит «трюк»?

— Не знаю. Просто так. Фантазирую.

— Нет, ты что-то имеешь в виду.

— Да ничего, успокойся. Ну подумай сам, голова садовая, как можно стать другим сразу? У тебя же психика не выдержит, надорвётся. Не веришь мне, спроси своего Игоря.

— Игорь в отпуске, — машинально ответил Стасик. Он обдумывал услышанное. Остранённое слово «трюк» ему сильно нравилось. Трюк — это из области искусства. Трюк в цирке. Трюк в кино. Трюк — дело артиста. Придумать трюк… Какой? И вообще зачем? Чтобы все кругом были довольны: ах, как он мил, как добр, как прекрасен? А ему, Стасику-то, в сущности, плевать на всех. Лишь бы он был доволен — и ладно. А он доволен?..

— Когда приедет, поинтересуйся, — сказала Ленка, выходя из машины у своего дома.

— Чем? — не понял Стасик.

Он уже забыл, про что они говорили, не шёл из головы Ленкин «трюк».

— Состоянием психики. У Игорька… Чао!

— Какао, — традиционно ответил Стасик и укатил. И по дороге домой вспомнил по странной ассоциации собственную давнюю-предавнюю импровизацию. Сидели, пили, ели, трепались о чём-то, «об умном», два каких-то неведомых физика в компанию затесались, кто-то пустил слушок — лауреаты, засекреченные, «великие без фамилий», как выразился поэт-современник.