Николай Басов: Крылья для ангела

Почему-то воздух, сделавшийся горячим и пронизывающим, теперь отказывал ему в опоре, словно карал за дерзость и гордыню, хотя Чулков хорошо помнил, что никогда не был ни дерзок, ни по-настоящему горд... Он просто любил летать, насколько позволяли ему крылья.

Он подложил под себя правое крыло, будто пытаясь заслониться от этого ветра. И подумал: ну почему всегда находятся люди, которые все портят?

Он очнулся в больнице. Жены рядом не было, зато дочь сидела на стульчике, придвинутом почти к самой его голове. Чуть дальше, в кресле, сидел сын и дремал. За окном стояла какая-то сияющая мгла - должно быть, светилась близкая реклама. Вокруг было множество всяких пультов, каких-то приборов и даже настоящих экранов, которые цветными линиями обозначали его, Чулкова, состояние.

Тело почти не болело. Но поразило его не отсутствие боли, а то, что он вообще остался жив.

Дочь встрепенулась. По-хозяйски положила ему руку на лоб, на грудь. Должно быть, привыкла проверять на ощупь, теплый он или уже нет. Попробовала улыбнуться и прошептала:

- А Гейтс-то никаких денег нам не заплатил. - Вздохнула. - Сказал, что условия договора не выполнены. Хорошо еще, здание устояло.

Взглядом Чулков спросил ее: и что теперь?

- Судимся, - ответила дочь. - Может, хоть часть удастся отспорить. Но пока без результата.

- А с крыльями, - оказалось, сын тоже проснулся, - получилось плохо. Тебя же из них вырезали, теперь они ни на что не годятся. - Сын вздохнул так, что у Чулкова сжалось сердце. - За них теперь предлагают семьдесят миллионов.

Дочь внимательно посмотрела на Федора.

- Долларов, конечно.

- Нет, - проговорил Чулков и удивился, как ему удалось набрать в легкие столько воздуха, чтобы хоть что-то произнести. - Никому не продавать. Нечестно...

И тут же провалился в сон, но теперь уже спокойный. Знал, видно, что не умрет. Ему еще рано было умирать. Следовало что-то сделать с крыльями. Здесь он главный. И сумеет это доказать, что бы жена с дочерью ни говорили.

Молодой человек в странной, похожей на банную шапочке поднялся, когда Чулков въехал на своей автоматизированной коляске в кабинет.

Он теперь редко покидал это кресло, не то что в прежние времена, когда он надеялся, что сумеет все-таки разработать переломанные кости. Сейчас ему оставалось надеяться лишь на то, что он уже не будет прикован к кровати так, как в последний год. И еще Федор рассчитывал, что сможет иногда выбираться в такие вот путешествия, пусть даже в коляске.

Ее, кстати, прислал Билл Гейтс после того, как выиграл процесс и вместо миллиарда заплатил только страховую премию. Запаса энергии для электромоторчика в коляске хватало, чтобы Чулков целый день мог разъезжать по дому и саду самостоятельно. Но Федор не выбросил и простое кресло, в котором его иногда возили жена или дочь. Сына он почему-то стеснялся.

Это была его первая вылазка из загородного особняка на берегу Волги в районе Барвихи, который приобрела жена, пока он был в коме.

Путешествие до Москвы из его нового дома, охраняемого, как небольшая крепость, оказалось для него трудным. Он уже с ужасом прикидывал, сумеет ли выдержать дорогу назад. Но оставаться в городе, чтобы переночевать, он не хотел.

В последнее время он полюбил сидеть в беседке, выстроенной на небольшом холмике, и ни о чем не думать. Он бессознательно пытался привести разбитое тело в состояние покоя, при котором боль становилась меньше.

- Святейший сейчас выйдет, - объяснил юноша в черном. И почему-то опустил голову. Сейчас многие старались на Чулкова не смотреть. Должно быть, то еще было зрелище.

Чулков кивнул и оглянулся на сына. Сначала он хотел взять с собой Гошу. Тот, когда они вернулись в Россию после полугодового восстановления в клиниках чуть ли не всего мира, принялся названивать каждый день, а через неделю уже снова нашел с дочерью Чулкова общий язык. Настолько, что теперь даже ночевал в ее комнате.

Но все-таки по зрелому размышлению Федор решил взять с собой сына, тем более что чемодан был на удивление легким. В нем ехали крылья.

Они лежали между специальными поролоновыми подкладками, и их все время охраняло трое-четверо молодых людей, которые на этот раз остались на улице.

Только крылья были сломаны, и летать на них никто теперь не сумел бы.

Патриарх вышел к Чулкову, глаза у него были усталые, как у Папы Римского. Он попробовал улыбнуться и сел напротив Федора в кресло с прямой деревянной спинкой, машинально сделав жест, словно хотел с ним по-церковному троекратно поцеловаться. Но не стал. Догадался, как это будет больно Чулкову.