Андрей Столяров - Изгнание беса

Воздух горел. Как и положено в преисподней. И кипел смоляной пар в котлах — мотоциклетным урчанием. Желтые волны бороздили пространство. Накрывали лицо. Внутри их была раскаленная пустота. Жар и сухость. Лопалась натянутая кожа. — Пить… — попросил он. Где-то здесь была Лаура.

— Воды… — В горле хрипело. Деревянный язык царапал рот. До крови. Которой не было. Она превратилась в глинистую желчь и огнем растекалась по телу. Он знал, что так будет долго. Тысячу лет — бесконечность. Пламя и желчь. И страх. И кошачьи когти, раздирающие внутренности. Темная фигура отца Герувима, по пояс в густых лепестках огня, торжественно поднимала руки. Звенела яростная латынь. Соскальзывали рукава сутаны. Жилистые локти взывали к небу. Око свое обрати на мя, и обрету мир блаженный и вечное успокоение!.. Небо безмолвствовало. Вместо него был дым от горящей серы. Ватный и глухой. Радостные свиные морды, оскалившись загнутыми клыками, выглядывали оттуда. Похожие на полицейские вертолеты — он как-то видел во время облавы. Точно такие же. Хрюкали волосяные рыла. Морщились пятачки с дырами ноздрей. Они — ждали. Когда можно будет терзать. Он принадлежал им. Бог отступился. Они протягивали желтые когти. Сияющий серебряный крест отца Герувима был последним хрупким заслоном.

— Пить…

Лаура была где-то рядом: он чувствовал едкое облако ненависти. Воды она не даст. И отец Герувим тоже не даст. И никто не даст воды.

Это наказание за грех. Плач будет слезами и кровью!

Он сжался — голый и худой мальчик на грязном полу. Впалый живот дрожал под вздутыми ребрами. Жирные, натертые сажей волосы залезали в трепещущий рот. Он ждал боли, которая раздавит его, передернет корчей, заставит биться головой о паркет и, сломав горло, выть волчьим голодным, леденящим кровь воем.

Незнакомый голос громко сказал: — Подонки!.. — И второй, тоже незнакомый, сказал: — Спокойнее, Карл… — Послышались шаги, множество торопливых шагов. Двинули тяжелым, посыпалось — звякая. — Во имя отца и сына! — крепко сказал отец Герувим. Мальчик съежился. Но боли не было. Совсем не было. И пламя опадало бессильно. — Тебя убить мало, — сказал первый. — Спокойнее, Карл. — Они все садисты — святые отцы. — Вы мешаете законоразрешенному обряду, я вызову полицию, — это опять отец Герувим. — Пожалуйста. Лейтенант, представьтесь, — властно и холодно сказал второй голос. Щелкнули каблуки. — Лейтенант полиции Якобс! Инспекция по делам несовершеннолетних. — Второй, холодный, голос произнес с отчетливой угрозой: — Вам известно, что экзорцизм допускается законом только с разрешения родственников и в присутствии врача? — Во имя отца и сына и святого духа… — Лейтенант, приступайте! — Но благословение господне! — В тюрьму пойдешь с благословением! — Спокойнее, Карл. Доктор, прошу вас…

Чьи-то руки очень осторожно подняли его. — Бедный мальчик… — понесли. Опустили на диван. Обыкновенные руки, человеческие. У отца Герувима словно яд сочился из пальцев — на коже оставались красные пятна. Лаура подкладывала ладонь, как кусок льда, — немел и тупо ныл промерзающий лоб.

— Бедный мальчик, ему, наверное, месяц не давали есть… — Не месяц, а две недели, — мог бы сказать он. Или три? Он не помнил. Струйкой полилась вода в запекшееся горло. Сладкая и прохладная. Необыкновенный вкус. Он открыл глаза. Как много их было! Черные тени в маленькой комнате. В отблесках призрачного, стеклянного пламени. Высокий с властным голосом, и другой — нервно сжимающий виски, и доктор со стаканом, и разгневанный отец Герувим, и Лаура, которая открыла беззвучный, рыбий рот, и еще, и еще кто-то. Он боялся, когда много людей. Много людей — это всегда плохо. Их было много на холме. Ночью. Светили автомобильные фары. Голубой туман лежал на вершине. Его привела мать. Тогда еще была мать. И она сильно сжимала его руку, чтобы он не убежал. А вокруг — стояли. Лица бледные, как вываренное мясо. Но не от фар — от страха. Было очень много страха. Он чувствовал, и его мутило. А некоторые были в балахонах. Еще страшнее — белые балахоны с прорезями для глаз. Жевали табак. Поднимая край, сплевывали. Потом приволокли того — связанного, без рубашки. Босые ноги в крови, а мягкая спина, будто свекла, — так его били. Он на всю жизнь запомнил. Кто-то сказал хрипло: — Давайте, подсажу мальца, пусть поглядит на одержимого… Он не хотел. Он вырывался. Но его подсадили. Открытый холм, залитый голубым, и крест из телеграфных столбов.