Роберт Силверберг - Плавание в Византий

Да ведь они все эфемеры, внезапно осенило Филлипса. Он заметил лишь горстку людей — восемь — десять, ну, может, дюжину, — стоявших порознь там и сям в этом огромном зале. Он узнавал их по глазам — темным, ясным, осмысленным. Они наблюдали не только за имперским спектаклем, но и за ним с Гайойей. Таинственно улыбаясь, его спутница едва заметно им кивала, отмечая их присутствие и значимость.

Да-да, все эти разодетые в пух и прах придворные, великие мандарины и паладины, правители, хихикающие наложницы, напыщенно-высокомерные послы и даже престарелая императорская чета всего лишь составные части декорации. Видел ли мир прежде столь грандиозную постановку? Чтобы с подобной помпой, шиком-блеском творилось волшебство всего лишь на потеху десятка с лишним зрителей?

Все люди сели за отдельный стол — круглую плиту из оникса, покрытую полупрозрачным зеленым шелком. Оказалось, что их семнадцать, включая Гайойю. Она, казалось, знала их всех, хотя Филлипс не заметил среди них никого из тех, с кем он встречался раньше. Во время еды было просто невозможно беседовать: зал гудел и рокотал. Играло три оркестра сразу, не говоря уже о сновавших между столиками труппах бродячих музыкантов и вереницах монахов, размахивавших курильницами и во все горло распевавших сутры под оглушительный аккомпанемент барабанов и гонгов. Император не соизволил спуститься с престола, дабы присоединиться к пиру. Казалось, он заснул, хотя время от времени и помахивал рукой в такт музыке. Смуглые полуобнаженные великаны рабы бесконечно подносили всяческую снедь, очевидно доставая ее из рога изобилия: хрупкие алебастровые блюда ломились от горок павлиньих языков и грудинок фениксов с гарниром из горячего риса цвета шафрана. Вместо столовых приборов выдали тонкие палочки из темного жадеита. Терпкое сладкое вино с привкусом изюма разливали в искрящиеся хрустальные бокалы, причем ни один бокал не оставался пустым дольше секунды.

У Чарльза закружилась голова. Когда персидские танцовщицы в муслиновых вуалях устроили замысловатую круговерть, он уже не мог точно сказать, пять их или пятьдесят. Их сменили чанъаньские жонглеры, заполнив пространство кривыми ножами, пылавшими факелами, живыми зверушками, редкими фарфоровыми вазами, розовыми жадеитовыми топориками, серебряными колокольчиками, позолоченными чашами, тележными колесами, бронзовыми сосудами — причем ни разу ничего не уронили. На людей это не произвело большого впечатления, но они вежливо поаплодировали. Снова появились танцовщицы, но на этот раз танец исполнялся на ходулях. Слуги разносили на больших блюдах дымящееся лиловатое мясо, вполне возможно верблюжье филе, окорок гиппопотама или драконью вырезку. Принесли еще вина — золотисто-зеленого, терпкого. К нему подали промороженное арктическим холодом серебряное блюдо, полное ледяной стружки, пропитанной какой-то крепкой, с привкусом дыма настойкой. Чарльз заметил, что жонглеры выступают уже по второму кругу.

«Сейчас меня стошнит».

Он беспомощно взглянул на Гайойю. Та казалась трезвой, но невероятно оживленной, глаза ее сверкали, как рубины. Она ласково коснулась его щеки. По залу загулял холодный сквознячок: отодвинули целую стену, явив присутствующим сад, ночь и звезды. А еще — колоссальное колесо из промасленной бумаги, растянутой на деревянных спицах. Должно быть устанавливали его не меньше часа — в высоту оно было футов сто пятьдесят, если не больше, и с него свисали тысячи фонарей, мерцая гигантскими светлячками.

Гости потянулись из зала; Филлипс позволил людскому потоку увлечь его в сад, где под желтой луной зловеще маячили странные деревья, скрюченные ветви которых покрывали частые темные иглы.

Гайойя взяла его под руку. Они спустились к озерцу из булькавшей малиновой жидкости и засмотрелись на алых фламингоподобных птиц футов десяти в высоту, брезгливо протыкавших клювами бирюзовых угрей. Затем постояли, благоговея, перед семидесятифутовой статуей пузатого Будды. Мимо прогарцевал златогривый конь, и каждый раз, как его копыта касались земли, зрителей обдавал сноп ярко-красных искр.

В рощице лимонных деревьев, которые, казалось, могут по собственной воле размахивать ветвями, Филлипс наткнулся на самого императора, который одиноко стоял, перекатываясь с носков на пятки. Старик схватил Чарльза за руку и что-то сунул ему в ладонь, крепко стиснув его пальцы своими. Когда чуть позже Филлипс разжал кулак, он увидел на ладони множество серых жемчужин неправильной формы. Гайойя отобрала их у него и швырнула в воздух, где они сверкнули разноцветным фейерверком. А потом вдруг осознал, что где-то лишился одежды. Гайойя, тоже нагая, мягко повалила его на ковер из влажного синего мха.