Рэй Олдридж - Мы были бабочками...

Когда я подошел к ней, то, наверное, был похож на Кекса — каждый волосок стоял дыбом.

Это могло продолжаться вечно — каждое движение, каждое прикосновение было наполнено восторгом… Не знаю, как сказать. Я не знал, где Мэнди, а где Роб, отдаюсь я или мне отдаются. Границы наших «я» больше не имели значения… Я не знаю, сколько раз мы этим занимались, но на следующий день у нас все ныло.

Это была кульминация, и дальше мы уже знали, что выживем. Если кислота хорошая, то в какой-то момент всегда понимаешь, что сейчас умрешь, но в этот раз мы растворили свой страх в маленькой смерти.

Итак, у нас еще оставалось семь или восемь часов кайфа. Мы слушали музыку, мы смеялись до хрипоты, мы пекли печенье на завтра, мы делились друг с другом своими галлюцинациями.

Я помню, как просматривал книжку про дикие растения с нежными, мечтательными акварельными иллюстрациями. Я раскрыл ее на изображении пассифлоры — и это оказалось мандалой, заводящей меня все глубже и глубже в неисследованные области моего ума. Я утонул в этой картине — не могу даже объяснить, что я узнал.

Несколько лет спустя, я гулял по целому полю пассифлор, но не один из этих реальных цветков не мог сравниться с тем, что я видел тогда.

У старика запали щеки, кожа обтянула кости. Ему не хватало воздуха.

— Ты можешь рассказать продолжение потом, — сказал я, хотя на самом деле мне не хотелось, чтобы он замолчал. Я хотел получить это воспоминание целиком, хотя оно и было чужим.

— Никакого «потом» уже не будет, Джон. Мне надо спешить. На рассвете у нас наступил отходняк. Вот что плохо в кислоте — тоска, которая приходит вместе с физической усталостью. В таких случаях лучше всего уйти из дома и заняться чем-нибудь, что поглотит твое внимание, заставит тебя собраться. Поэтому мы решили пойти в «Сейфаэй» на Колфакс и купить что-нибудь на завтрак.

Когда мы были на полпути, пошел снег. Все еще слегка угашенные, мы шли сквозь парящие снежинки и встретили старушку с маленькой собачкой. Казалось, что у них одинаковые мордочки, морщинистые и желтые — прелестные старинные безделушки. Бесконечно прелестные. Господи…

Он замолчал. Единственная лампочка в бараке потускнела, но его лицо сияло собственным светом. Бесконечно долгую секунду его грудь не поднималась.

Я встал над ним, и тут свет погас, и он начал кричать.

— Да, холодильники, набитые трупами, Джон, и кое-что похуже, и, может быть, прекратить все это было необходимо — важнее, чем открывать новые миры. Может быть. Но я все равно в это не поверю!

Грудь старика клокотала, как барахлящий двигатель, он дрожал, хрипел, его рот наполнился кровью. Он широко распахнул глаза, как будто хотел увидеть все, но возможно, он просто изо всех сил пытался оттянуть момент, когда его веки закроются сами. Я сказал:

— Тебе надо отдохнуть.

Он затих, так что его дыхание напоминало уже не всхлипы, а легкие вздохи.

— Да, — наконец ответил он. — Я отдохну.

Я для него уже ничего не значил. Каким-то чудом он не умер прямо тогда, но я думаю, что он уже больше не приходил в сознание.

Теперь я возвращаюсь к собственному воспоминанию, хотя с его рассказами оно не сравнится.

Мне было восемнадцать, и я был так же беспечен как все остальные в этом возрасте. Меня пригласили на вечеринку в городе, и я выпил слишком много пива. Я как раз опьянел настолько, что перед глазами все плыло. Девчонка взяла меня за руку и повела в заднюю комнату.

Я думал, что забыл все это. Но оказалось, что воспоминание не потускнело, оно гораздо ярче, чем вчерашние или позавчерашние или воспоминания о любом из бесконечной череды дней, которые я провел в лагере.

Наверное, она была хорошенькая. У нее были длинные черные волосы, а из блузки выглядывали мягкие белые груди. Она прижалась к моей груди, прикосновение было таким приятным, что я задрожал.

Когда я потянулся к молнии на ее джинсах, она засмеялась и оттолкнула мою руку. Девушка достала из кармана мятую сигарету, зажгла ее и глубоко затянулась.

Ее рот был большим и красным, влажный и жадный рот. Она сказала: «Вдохни» и приникла губами к моим губам. Я знал, что она делает, но не отказался.

На следующий день я был безумно перепуган, и не из-за дури — я был слишком пьян, чтобы запомнить слабые перемены в сознании — а из-за того, что не мог вспомнить, воспользовался ли я презервативом. Я всегда был осторожным, даже в детстве. Когда анализ оказался отрицательным, я возблагодарил Бога и выкинул этот эпизод из памяти.