Александр Редьков - Здравствуй, алкоголик! или Путь в бездну и назад

Мне 30 лет. Хотя до прихода на курс избавления от алкоголизма я считал, что мне уже 30 лет… Сейчас пишу и думаю, что всего 30. Да! Меняется сознание за семь дней учёбы! Я спросил руководителя: «Как это может так происходить? Семь дней всего! Я же помню моих сокурсников, с которыми вместе неделю назад всего пришёл в центр и трезветь начал! Другие люди сейчас со мной рядом сидят! Лица другие!» А Александр Альбертович мне ответил: «А как у тебя получается рисовать? Наверное, каждый человек в этой жизни должен место своё найти и делать то, что у него получается лучше всего».

Пишу вот, философствую, а на самом деле время тяну. Откладываю. Страшно мне писать о самом главном. Я не только урод, но и трус. Даже курс в центре прохожу под псевдонимом. Благо паспорта здесь не спрашивают – «Ваня? Хорошо! Здравствуй, Ваня! Давай работать!»

Нет! Надо написать самое главное. Самое сокровенное и страшное, что произошло в моей жизни. Готов ли я? Сейчас, наверное, да. Что же со мной происходит такое в этом центре? Чем его руководитель берёт людей? Почему я трезвею и впервые в жизни глубоко в душе явно это чувствую, хотя кодироваться и лечиться ходил семь раз? И никакого толка.

Сейчас, сейчас буду писать о самом главном! Господи, как же это тяжело! Господи! Я три раза ходил на исповедь, чтобы облегчить перед Тобой душу и прямо перед священником разворачивался и уходил. Я боялся! А вдруг он, священник этот, нарушит тайну исповеди и расскажет обо мне кому следует? Вдруг меня арестуют и посадят? Ведь я убил человека! И не просто человека. Моего отца. Всё. Назад дороги нет. Я начал писать. Я сделаю это. Я это сделаю сейчас!!!

Мой отец – простой человек. Добродушный и какой-то незаметный. Обычный, что ли. И когда я подрос, то даже стеснялся его, потому что ну никак он не вписывался в понятие настоящего мужчины середины девяностых годов. В то время, как я считал, настоящий мужчина должен был делать деньги! Ковать их и днём и ночью, а мой папа – как был лопушком, так и остался. Серенький, рано полысевший, невзрачненький, угловатый какой-то. Костюм носил, купленный ещё в советское время, и, как я запомнил, мама этот костюм постоянно латала, подшивала что-то, штопала. Был он простым школьным учителем, отец мой. Я, в своём превосходстве, гордыне своей, весь в почёте и уважении, приезжая на выходные домой из Москвы, полупьяный ложился спать и, как сейчас помню, просыпаясь, чтобы попить воды, видел моего отца сидящим глубокой ночью на табуреточке возле моей постели и гладящим меня по голове. Тогда я допивался уже иногда до такой степени, что мог позволить себе, пьяному чудовищу, прикрикнуть на него: «Чего не спишь, старик?» У него в глазах блестели слёзы, а я, урод, продолжал: «Выпить есть в доме?» Он отрицательно качал лысеющей головой, а я, мразь, говорил: «Сбегай тогда! Видишь, мне плохо?!» И доставал из джинсов мятые купюры. Всё, что было смято в моей ладони тогда, равнялось его двухмесячной зарплате учителя, но, уезжая назад, в Москву, я находил в своём кармане эти смятые деньги. Он никогда не брал у меня ни рубля, ни копеечки, хотя жили они в то время очень трудно. Мне бы эти деньги им оставить, а я, дурак, кричал напоследок: «Зарабатывать надо, старик! Ко мне приезжай, в Москву! Будешь в переходе работы мои продавать! Бабло появится!» А он тогда через силу улыбался, прижимался ко мне на прощание и спрашивал: «На выходные домой приедешь?» Как же мне сейчас тяжело, трезвому! Пьяному море по колено, а сейчас…

Окончив вуз, я остался жить в Москве. За время учёбы «оброс» друзьями, связями и снимал у знакомых художников часть студии. Ну, студии – громко сказано, конечно. Но было где спать, есть, помыться и, конечно, рисовать. Жизнь была весёлая и разгульная, и я всё реже и реже ездил к родителям домой. И получилось так, что они, волнуясь за меня, стали приезжать в Москву.

Помню один из их приездов. Звонок в дверь. Я открываю, обмотанный по пояс полотенцем, крепко выпивший, в студии – бардак, в постели – голая девица. На полу бутылки и презервативы (тогда ещё пользовался), а на пороге стоят мои мама и папа. Под руку, тесно друг к другу прижавшись. На улице мороз за тридцать, а я им говорю: «Погуляйте часок, я порядок наведу». И дверью у них перед носом – хлоп! Наверное, они приходили через час, я не знаю. В то время я, уже мертвецки пьяный, храпел в обнимку с очередной подружкой.

Очухавшись утром, с бодуна, мне вдруг стало стыдно. Я вспомнил, как однажды зимой, когда я учился в пятом классе, мы с отцом ужасно замёрзли на автобусной остановке, а автобуса всё не было и не было. Я держал в руках пакет с красками, рисунками и постоянно перекладывал его из руки в руку, так как пальцы мои одеревенели от холода. Тогда мой отец снял с себя старенькое пальто, забрал у меня пакет и всего целиком этим пальто обернул. Затем снял с шеи вязаный шарф и, подняв у пальто воротник, крепко обмотал этим шарфом мне шею. Я смотрел на него снизу вверх, а он стоял, в своём старом костюме, на жутком морозе, и прижимал меня к себе. Вспомнил и… напился. Вдрызг, чтоб воспоминания эти не терзали мне душу.