Флавиан раскрыл свою книжку, вздохнул, перекрестился широким размашистым крестом и произнёс: „Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков!“
Пока он читал какие-то то длинные, то короткие молитвы, я немного „отплыл“ мыслями куда-то в сторону. Вновь, как ночью, передо мной встало несчастное заплаканное лицо Ирки, и сердце сжалось от внезапно нахлынувшей жалости. Ирка, Ирка! А ведь как я тебя называл когда-то – Иринушка, Иронька, Ирочек. Скотина я, сколько я тебя обижал. Прости меня, что ли.
„Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое, – звонко врезался в мои размышления торжественный голос Флавиана, – не усрамися, ниже убойся, и да не скрывши что от мене: но не обинуяся рцы вся, елика соделал ecu, да приимеши оставление от Господа нашего Иисуса Христа. Се и икона Его пред нами: аз же точию свидетель есмь, да свидетельствую пред Ним вся, елика речеши мне: аще ли что скрывши от мене, сугуб грех имаши. Внемли убо: понеже бо пришел ecu во врачебницу, да не неисцелен отыдеши“.
„Странно, – подумал я. – Молитва на церковнославянском, а я всё понимаю! Кроме „убо“ – это слово надо будет не забыть спросить“.
– А теперь, брат Алексий, становись на коленочки, вот сюда, на коврик перед аналоем с Евангелием, и вспоминай от детства всё, в чём тебя совесть упрекнёт.
Я опустился на колени. Перед моими глазами тусклым старинным золотом поблескивал вышитый на бархатном аналойном покрывале крупный крест с какими-то копьями по бокам, окружённый со всех сторон вышитыми же буквами. Флавиан сидел слева от меня, на стареньком, поскрипывающем под его тяжестью венском стуле, с равномерными промежутками времени перехватывая большим и указательным пальцами левой руки узелки затёртых веревочных чёток. Слегка повернувшись ко мне, он приготовился слушать.
– Батюшка, отец Флавиан! Я понимаю, что я грешен, чувствую это, только не знаю, как это сказать, какими словами называются мои грехи. Ты мне помоги, пожалуйста! Я вот только одно точно понимаю, что я перед Ириной своей во многом виноват, хотя, вот опять же, не могу это сформулировать. Помоги мне!
– Хорошо, Алёша! К вашим отношениям с Ириной мы ещё вернёмся. Давай вот с чего начнём. Ты знаешь, что когда-нибудь умрёшь. Представь себе, что это произошло с тобой сейчас. Вот ты только что вышел из тела, сбросив его, как старую одежду, и твою душу повели на мытарства.
– Сразу на мытарства? Мытарства – это такие мучения?
– Нет. Мытарства – это буквально таможни, при прохождении которых ты должен уплатить пошлины за несомый тобою багаж. А багаж твой – грехи, что ты собирал всю жизнь. Представляешь?
– Представляю. Четыре года „растаможкой“ на фирме занимался. Тоже нагрешил, наверное, кучу.
– Быть может. Так вот, предстоит тебе пройти двадцать таможен, на каждой из которых испытываются свои, определённые виды грехов. Откупиться можно только противоположными этим грехам добрыми делами, подвигами духовными и молитвами – своими и других людей за тебя. Много людей за тебя молится-то?
– Не знаю. Наверное, никто. Бабушка верующая была, она-то, должно быть, молилась. А больше не знаю.
– Видишь, Алексей, как страшно, когда за тебя молитвенников нет, ведь скольких людей чужая молитва в последний миг спасала! Впрочем, и за тебя молятся – молебен о здравии твоем сегодня отслужим, прихожане о тебе молятся, ну и я, грешник, тоже.
– Почему? Что я им, чтобы за меня молиться?
– Не что, а кто – брат во Христе Господе! Да ещё страждущий, нуждающийся в сугубой помощи и поддержке. Любовь Христова заставляет их за тебя молиться. И ты за них молись.
– Буду обязательно! Господи! Надо же, и ко мне кто-то с любовью! Спасибо тебе, Господи, благодарю Тебя!
– Так вот, Алексей, приведут тебя на первое мытарство, а это – мытарство празднословия и сквернословия, много тебе предъявить смогут?
– Много. Знаешь, я с детства трепач. Любил „общаться“, то есть трёп. И в школе на уроках даже выгоняли меня за это из класса частенько. Не язык, а помело поганое. Сколько наболтал за всю жизнь – представить страшно! Любил и перед ребятами, и перед девчонками красным словцом пощеголять, и в институте потом, меня ведь „мешок с анекдотами“ звали. Шутки пустые, похабные, язвительные – всё было, и не перечесть. Прости меня, Господи!
– Скверным словом много согрешал?
– Скверным словом? Матом, что ли? Да с третьего класса, с пионерлагеря! Мальчишки у нас там все матерились, ну и я начал. Сперва как-то стыдно было, даже краснел поначалу, потом привык и к концу заезда выдавал – будь здоров! Думал ведь, дурачок, что я от этого повзрослел! Господи! Прости за дурость! А уж потом матерился, почти не задумываясь, даже художественно, с „наворотами“, на публику. Да и в последнее время, если ты матом, да по-блатному, да с наркоманским сленгом не говоришь, так вроде ты и неполноценный какой-то. Сейчас и ведущие по телевизору такое отпускают! Матерщина сейчас – это норма речи! Не раз слышал, как родители с детьми беззлобно так матерком переговариваются…
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу