Александр Борщаговский: Тревожные облака

Высокая женщина с яркими губами и светлой косой, уложенной вокруг головы, настороженно шла за ним.

Из комнаты донесся детский возглас. Соколовский остановился у двери и вдруг увидел всего себя в наклоненном зеркале – серолицего, в отрепьях, с нашитыми полотняными карманами, в лагерных котах на деревянной подошве. Теперь уже и женщина испуганно разглядывала его серый ежик и скорбящие, ищущие глаза. Ее сильные ноздри непрерывно двигались, как у животного, которое нюху доверяет больше, чем глазам.

– Тут раньше одни люди жили… – пробормотал Соколовский, – в этой квартире… Вы не знаете?

– Тут в доме жиды и коммунисты жили! – охотно, но недобро, бранчливо откликнулась женщина.

– Простите? – переспросил он растерянно. – Не понял.

Голос у женщины мягкий, грудной, домашний, но резкий излом рта сообщает лицу что-то неприятное и хищное.

– Чего тут понимать: при Советах здесь все жиды и коммунисты захватили… Тебе что надо?

Соколовскому бросились вдруг в глаза мощные сухожилия ее шеи.

– Заплутал я, не туда забрел… С голоду, видать, хозяйка, – сказал он, отходя к наружной двери… – Мне бы кусок хлеба… и воды.

Она недоверчиво посмотрела на Соколовского и вышла на кухню. Он выскользнул на лестничную площадку и побрел вниз, стараясь не стучать ботинками. На повороте обернулся и встретился с цепкими, настороженными зрачками женщины. Потом дверь квартиры № 47 сердито хлопнула. «Осматривает прихожую, – подумал Соколовский, – не украл ли чего… Сука!»

В парадном на табурете сидела женщина. Соколовский узнал тетю Пашу, жену дворника, – до войны она стирала жильцам белье. Она поднялась, и Соколовский остановился. Он услышал, как и она потянула воздух носом, и понял, что за ним по пятам идет запах барака, как запах нужды и ночлежек за нищим. Вот отчего ходуном ходили ноздри волчицы!

– Что, не слыхала, как беда пахнет? – усмехнулся Соколовский. – Как лагерь смердит?

– Ты кто такой?

– Человек.

– Вижу, что не ангел, – отрезала Паша. Соколовский казался ей серым кладбищенским привидением. Но она была храброй женщиной и на всякий случай сказала: – Только я тебя не боюсь.

– Чего меня бояться? – проговорил Соколовский, медленно сходя вниз. – Меня и детям бояться нечего… тетя Паша!

Жена дворника схватила его за рукав.

– Господи! Кто же ты?

– Соколовский, – ответил он негромко, опускаясь на табурет – ноги плохо слушались его. – Помните? Из 47-й, на третьем… У нас дочка была, Леночка…

Он прислонился спиной к доске объявлений, залепленной обрывками бумажек. Сейчас он узнает все, сейчас круглолицая, сердобольная, рано поседевшая женщина скажет несколько слов, от которых так много будет зависеть.

– Инженер?

Жильцы дома были для нее инженерами, докторами, столярами, бухгалтерами – они занимались делом, тех же, кто был ей не ясен, тетя Паша называла иначе: «Отой лайдак из двенадцатой квартиры».

– Ой, горе мое! Як же ты попал До нас? – пробормотала она. – Дом теперь казенный, в трех парадных немцы квартируют, на ганочку [9] Ганок, ганочек – крыльцо, крылечко (укр.) солдат с автоматом, а тут меня на караул поставили. Не дом он теперь, а цвинтар [10] Цвинтар – кладбище (укр.). , настоящий цвинтар… И лифт стоит. Нация, а лифта нема!

– Где Люда? – тихо спросил Соколовский. – Леночка где?

– Поехали твои! Все поехали…

Она повела Соколовского вниз по темной лестнице.

– Сели на чемоданы та на узлы, молчат и плачуть, я же их и на вокзал провожала… Вагон товарный, народу набилось, не дай господь. Леночка ваша у самой двери, як чайная роза… Очи – от такие! – Паша показала. – Малая, а беду чует… Тут осторожно, ступенька сломана! – Она сжала руку Соколовского. – Оченята большие, – повторила она, пробуждая в душе Соколовского боль, и нежность, и страх за них, уехавших, – а рученька тоненькая, наскризь светится, як сосулька на солнце… – Тетя Паша глубоко вздохнула. – И батько с мамой твои поехали. Куда подались, кто их там накормит, кто старость пожалеет?! – И было в ее голосе не только милосердие, но и странное осуждение: как это люди, жизнь прожившие на одном месте, вдруг покидают его? Не быть ли от этого беде и еще большего для всех страдания?

Они вошли в комнату. Красноватый свет заката клубился по ней, усиливая горечь и тревогу. Здесь на всем лежала тяжесть одинокого, лишенного смысла существования, будто горестные мысли наложили печать на все вокруг – на пустые, без выражения окна, холодные салфетки, распластанные по комоду и столу, на тускло мерцающие никелированные шишки кровати и старые фотографии. Паша поняла его взгляд: