Александр Борщаговский: Тревожные облака

– Ты прости, – попросил Скачко. – Ты все-таки прости.

– Слушай, Иван, – Дугин повернул к растянувшемуся на нарах Соколовскому напряженное лицо, – я о прошлом не жалею. Обидно вот так пропадать, а что сделаешь! Ничего ведь не успел: жениться и то не успел. – Он ненадолго умолк. – Повоевали мы с тобой мало, так мало, что сердце от злости заходится. Теперь конец.

– На войне, что ли, не умирают! – принужденно усмехнулся Скачко.

– На фронте я бы не умер! – сказал Дугин. – Никому не докажешь, а вот знаю: жил бы и жил, вредным был бы для немцев.

Скачко не спорил. Конечно, фронт – это жизнь, жизнь среди своих, дыхание во всю грудь. Умирают и там, но думать об этом незачем.

– Не жалею о прошлом, – настойчиво повторил Дугин. – Вот так жил! – Он шумно вдохнул струившийся в барак весенний воздух. – Вот так и еще лучше! Но почему нас так скрутило, Иван, что за чертовщина? – Выражение его лица изменилось, на него лег отпечаток не обиды и не растерянности даже, а душевной муки. – Какие люди прошли через один наш лагерь! Что им храбрости не хватало, что ли? И сила есть, и храбрость, а фронт где? Где он теперь? Лег бы на землю и слушал…

– Как же, услышишь, – заметил Скачко. – Ухо не возьмет, тут, Коля, сейсмограф нужен.

– Все вернется, – сказал Соколовский. – Ты соберись с духом. Не мы, так другие погонят их, хребет сломают. Это только начать надо, дожить до такого дня.

К лагерю подъехала машина. За приземистыми постройками послышалось привычное: «Achtung! Achtung!» [2] Внимание! Внимание! (нем.) . Заскрежетали ворота на кованых петлях, и машина въехала на территорию лагеря. В барак донеслись слова команд; все было так знакомо, что не стоило и вслушиваться. Топот ног, затихающий в разных направлениях, будто играют в прятки. Недолгий говорок мотора – водителю приказали убрать машину в сторону. Гортанные крики.

Сегодня ничто не имело отношения к их судьбе, кроме твердого, как плаха, «лобного места», черных автоматов и солнца, которому в час расстрела останется три-четыре метра до линии горизонта.

В барак, запыхавшись, вбежал Штейнмардер. Его красноватое лицо оставалось невозмутимым, но он тяжело и недобро дышал.

– Aufstehen! [3] Встать! (нем.) – прикрикнул он.

Приказано срочно всех троих к комендатуре. И без этих вонючих лохмотьев, лучше пусть остаются в подштанниках.

Босые, они гуськом бредут по глинобитному полу, шагают через высокий порог в перегородке, идут по чужой половине барака, где им обычно запрещено появляться, хотя здесь та же безрадостная жизнь, та же вонь, что и у них, тот же сыроватый земляной пол.

Они вышли на небольшой плац, отгороженный глухими стенами двух бараков и зданием комендатуры с палисадником. Солнце слепило глаза, но они держали голову высоко, смотрели поверх сверкающих лаком фуражек офицеров. Медленный, спокойный шаг, взгляд вверх и в сторону, упрямый поворот головы. Ничто не выдает волнения, почти неизбежного в последние минуты жизни. Родная земля прогрета солнцем. Босые ноги мягко ступают по ней.

В группе офицеров – комендант лагеря Хельтринг, какой-то майор СС и тучный человек в полувоенной табачно-рыжей форме, какую носят

представители промышленных фирм и гражданской администрации. На нем коричневые краги, он коренастый, рыжеволосый и меднобровый, с розовыми кроличьими глазами.

Немцы смотрели на пленных оценивающе, взглядом лошадиных барышников. Пожалуй, один Соколовский, несмотря на худобу, выглядел внушительно. Он высок и движется торжественно поднимая колени чуть выше, чем того требует обычный шаг. Стриженый веснушчатый парень слева – угловатый и нескладный – узковат в плечах и мелок. А третий превосходно сложен. Тоже худой, невысокий, и если бы на этот скелет в меру нарастить мяса и мышц, получилась бы отличная модель.

Парни молча остановились шагах в десяти от офицеров, как будто война давно провела по земле невидимую черту, которой не преступить. И вдруг толстяк в табачной форме выкинул навстречу им желтый футбольный мяч. Тугой, яркий, словно пропитанный охрой, он подпрыгнул раз, другой и ткнулся в ноги Соколовского. Толстяк поощрительно свистнул коротко и весело: так науськивают собак.

– Ну! – крикнул он нетерпеливо. – Fussball! – Он криво взмахнул ногой, показывая Соколовскому, чего ждет от него.

Соколовский неуверенно откатил мяч.

Майор СС пошел на мяч и сильно ударил. Мяч попал Дугину в лицо, из ушибленного глаза потекли слезы.

Соколовский лихорадочно соображал. Когда его допрашивали, он не назвался инженером, ответил коротко: «Футболист». Это самое безопасное. Он действительно играл центральным нападающим в «Локомотиве» и мог не опасаться проверки, каждый подтвердит: да, центрфорвард. Дугин и Скачко из «Динамо». Год назад Дугин, уже известный вратарь, поступил в институт физкультуры, а Скачко аттестовали незадолго до войны, и он иногда красовался в форме, при двух «кубарях» в петлицах. Но чего хотят немцы? Зачем притащили в лагерь мяч?